Тупик - Страница 5

- А вот в этом-то все и дело, - оживленно, будто только и ждал этого вопроса, повернулся к нему Евгений Петрович. - Полгода назад Александр Александрович выдвинул идею, самую могучую из всех, хотя и прежние весили немало. Идею о том, что в физических теориях следует заменить два раздельных представления: о "пространстве" и о "времени" - единым представлением четырехмерного геометрического пространства. Геометрического - вот в чем вся соль! Вы человек далекий от наших исканий, но тем не менее берусь объяснить эту идею и вам. Дело вот в чем: из всех физических теорий наиболее разработана и подтверждена практикой теория о пространстве - знакомая вам геометрия. Ее уже и к физике-то не относят, считают областью математики, хотя любая практическая геометрия глубоко физична и основана на реальных свойствах пространства. Мы знаем геометрию поверхностей - планиметрию, знаем трехмерную, объемную - стереометрию. Прибавление еще одного измерения в принципе никого не может смутить. А математический аппарат для этого давно готов...

Надо сказать, что, как только Загурский перешел к изложению этой научной идеи, в голове Стасика сработало... ну, вот есть в человеческом мозгу какое-то перегрузочное реле, которое само отключает поток утомительной, малоинтересной или просто непонятной информации; а может, и не отключает, переводит этот поток в какой-то сквозной канал - в тот самый, про который говорят: в одно ухо влетело, из другого вылетело. Правда, у одних это реле срабатывает при больших потоках трудной информации, у других - уже при малых. У Коломийца оно как раз было слаботочным, и сейчас, слушая вполуха, он рассматривал увлеченного собеседника - тренировал наблюдательность. Благородные седины Евгения Петровича уже изрядно отросли, густо курчавились на шее ("Стричься бы ему пора", - отметил Стась); движение кистей и рук были умеренны и изящны, но манжеты белой рубашки несколько засалились, потемнели. "Никто не смотрит за ним, что ли?" Лицо Загурского было красиво и правильно, но красноватый оттенок его и дряблая припухлость внушали сомнение. "Закладывает, не иначе", - решил Стась.

- Но чтобы этот неформальный переход реализовать, - говорил между тем Загурский, - нам надо то четвертое измерение, которое мы понимаем и чувствуем как нечто непространственное, как "время", тоже свести к геометрическим категориям длин и расстояний. Над этой проблемой геометризации времени мы с ним более всего и бились. Многие трудности уже одолели, одолели бы, я уверен, и все остальные. И тогда... о, это был бы гигантский шаг в понимании мира - и для естествознания, и даже для философии. Понять время... как это много и важно! И вот - не вышло, смерть оборвала и жизнь и идею.

Загурский опустил боковое стекло до отказа, выставил голову под ветер, потом повернулся к Коломийцу:

- Вы спросите: а что же я сам, разве не смогу? Ведь соавтор. Знаете, может, это от расстройства, но сейчас мне кажется: не осилю. Не того я полета птица... Шур Шурычу было хорошо со мной работать: я умел конкретизировать, воплощать в текст и уравнения его идеи, подчас очень смутные и странные, был честным и дельным оппонентом при обсуждении этих идей. Но сами идеи-то все-таки были его...

Они уже въехали в город, машина, сдерживаемая светофорами, шла медленно и неровно.

- И при всем том я испытываю сейчас одно чувство, вовсе уж странное, задумчиво, обращаясь будто и не к Коломийцу, молвил Евгений Петрович. Смирение, что ли? Неспроста мне на ум приходят ранние кончины людей гениальных, от Моцарта до Галуа. Ведь дело в конце концов не в том, что кто-то из них был музыкант, другой поэт, а третий и вовсе математик, - это на поверхности, частности. Суть их в том, что каждый из них приблизился, на свой манер, к глубокому пониманию мира и себя. Куда более глубокому, чем прочие люди. К настолько, может быть, глубокому, что это за пределами возможностей человека... Вот и с Александром Александровичем мне почему-то представляется, будто это закономерно, что он умер внезапно именно сейчас, когда подбирался к самой сокровенной тайне материи... что так и должно быть. Странная мысль, а?

- Да, действительно, - озадаченно сказал Стась.

- Но ведь... понимаете ли, исследуя природу, мы обычно разумеем под ней всякие там тела, частицы, звезды, кристаллы - объекты вне нас. Объективизируем природу, как говорят философы. Но ведь материя - это и мы сами. Мы тоже существуем во времени, но не знаем, в чем существуем, как... не понимаем времени ни умом, ни чувствами. Так, может быть, здесь какой-то предел познания мира и себя, который не дано превзойти? Или иначе: дано, но, превзойдя его, нельзя жить?.. Уфф! - Загурский поднял руки, будто сдаваясь, засмеялся. Наговорил я вам, у самого голова кругом пошла. Не принимайте все это всерьез, Станислав Федорович, это от расстроенных чувств.

Он наклонился к водителю:

- Сверните, пожалуйста, на Пролетарскую. Дом пятнадцать, здесь близко.

У дома довоенной архитектуры, балконы которого почти сплошь заросли диким виноградом, Загурский распрощался, поблагодарил, вышел из машины и скрылся в подъезде.

"Хороший дядька какой, - тепло подумал о нем Коломиец, когда машина отъехала. - Простой, и не подумаешь, что член-корреспондент, научное светило, теперь почти директор института. А я еще со зла хотел его перекрестным допросом помытарить..."

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

- Вы меня сначала обилетьте, а потом оскорбляйте!

- А раз вы не обилечены, то платите штраф!

Транспортный разговор

На следующее утро Мельник, выслушав отчет младшего следователя Коломийца, неожиданно учинил ему оглушительный разнос.

- Значит, так просто взял и отдал эти бумаги? - начал он спокойно, только брови Андрея Аполлоновича зловеще изогнулись, делая его похожим на белобрысого Мефистофеля. - Ничтоже сумняшеся, так, значит? Ну, пан Стась, не жда-ал! Ты хоть сам их прочитал?

- Просмотрел. Вроде ничего там нет...

- Нет, вы слышите? - Мельник драматически повернулся к сотрудникам, и те разом осуждающе посмотрели на Стася. - Пришел, увидел, победил... Кай Юлий Коломиец, так, значит, это самое!

- Да не было там ничего, научные записи! - защищался Кай Юлий.