Туман на родных берегах - Страница 3

У Инспектора привычно заложило уши, но он продолжал мужественно сохранять лицо и прислушиваться к уже изрядно надоевшему ведьминому бормотанию.

Достала, карга.

– В этом годе, – мумия пошамкала высохшими губами, за которыми прятались ровные и белые, как у шестнадцатилетней девочки, фарфоровые зубы, установленные явно американским стоматологом, – в этом годе, говорят, в Москве ожидают по-особенному жаркого лета…

Голос этой развалины резок, визглив и противен, совсем как у усиленно рекламируемой в Империи лесопилки (производство фирмы «Грязнов, Стельмарк и сыновья», революция в русской деревообработке: компактна, экономична, надежна, удобна в сборке и транспортировке, – отец высоко оценил этот подарок заботливого сына, – но как же она ревет!), он перекрывал даже надсадный гул заходившего на посадку и уже выпустившего шасси двухмоторного аэроплана.

Хорошо еще, что можно было смотреть не в старческий вампирский рот Великой Княгини, чью древность только подчеркивала искусственная белизна фарфора, а в круглое, как на морском корабле, окно аэросалонного иллюминатора.

Там зеленела чистенькая июньская Москва.

Там тянулись недавно обустроенные, прорубленные сквозь византийскую мешанину улочек и переулков, широкие проспекты.

Там разбегались широкими лучами Имперские автобаны.

А неподалеку от угадываемого в дальней дымке сумрачного Кремля горела золотом путеводная звезда храма Христа Спасителя, глядя на которую мумия начала, вполне ожидаемо и как-то мелко, по-крестьянски, креститься.

Ворчаков тихо вздохнул…

…Вообще-то бабка была редкой умницей.

Цивильной витриной, благословительницей новой Имперской России и ее вождей от лица старой, почти целиком расстрелянной проклятыми максималистами русской Императорской Семьи.

У нее был только один недостаток: она была неимоверно стара и уже потихоньку начала выживать из ума.

А так – вполне ничего…

В Тушине господина директора встречали.

Так что служба-с.

Исполнение долга перед Отечеством – причина уважительная.

Особенно при его роде деятельности.

А то старая мегера еще могла вызваться до дому подвезти: вежливый молодой человек аристократической наружности, да еще в гвардейском мундире с лазоревыми полковничьими погонами всесильной в наши времена Государственной Имперской Безопасности, старой княгине явно понравился.

А если она, не приведи Господь, узнает, что, будучи до мозга костей петербуржцем, Никита своей квартиры в Москве, какой бы она «деловой и культурной столицей России» ни являлась и какой бы неизъяснимой любовью Вождя ни пользовалась, отродясь не имел?!

Когда его заносило по служебной надобности в этот ужасный византийский город, он останавливался в конструктивистки роскошном новодельном отеле «Москва». Построенном не так давно неподалеку от царского Кремля для вынужденной постоянно мотаться в командировки в ненавистную деловую Москву петербуржской элиты чуть ли не по личному распоряжению Верховного.

Если бы она об этом узнала, – княжеского гостеприимства ему было бы не избежать.

И даже то, что полковник проходил по «нерукопожатному» до большевистской смуты и Гражданской войны у русской аристократии жандармскому ведомству, старую бестию не смущало.

Говорили, ей довелось в свое время ненадолго «попасть под большевиков», и даже посидеть в трудовом концлагере имени товарища Троцкого. А уж этот полезный опыт начисто отбивает любую брезгливость по отношению к «лазоревым погонам» государственной имперской безопасности.

– Да-да, княгиня… – слова миловидной компаньонки старой развалины, напротив, пробиваясь сквозь шум моторов, еле-еле слышались, и их приходилось читать по губам.

Впрочем, инспектор как раз хорошо читал по губам.

Его этому учили.

Да и губы компаньонки того стоили.

По таким губам – приятно читать.

А еще приятнее небрежно раздвинуть эти нежные, чуть припухшие лепестки своими твердо очерченными жесткими губами и уверенно проникнуть между ними властным, жадным языком, почувствовав сквозь тонкую ткань блузки, как заполошно бьется крохотное женское сердечко.

Господин полковник даже на секунду задумался и механически поправил изготовленную на заказ форменную фуражку с чуть более высокой, чем позволял устав, тульей, украшенной имперским орлом и сдвоенной сигельруной службы Имперской безопасности. Ворчаков был не гвардейского роста, и ему это легкое нарушение уставной формы одежды – разрешалось.

Впрочем, ему вообще многое разрешалось.

…Тем не менее, лететь после пробуждения было скучно.

Даже запрещенная к изданию и изрядно нашумевшая в свете фантасмагорическая «Дьяволиада» господина Булгакова, которую господин Директор специально попросил в секретной части вверенного ему Четвертого главного управления Имперской безопасности распечатать на машинке и сшить на манер деловой картонной папки (чтобы можно было читать на бесконечных совещаниях), мягко говоря, особо не впечатляла.

И более всего не впечатляла вызвавшая ярое недовольство церковников сюжетная линия Христа.

Неубедительно получилось.

Впрочем, Мастер и сам, говорят, был не особенно доволен текстом.

Собирался переписывать. Поэтому не слишком расстроился, когда уже готовую к печати книгу рассыпала государственная цензура.

Особенно после того как в тот же самый вечер, когда по радио было объявлено о запрете издания «Дьяволиады», премьеру «Театральной пьесы», поставленной в «Эрмитаже» вернувшимся из эмиграции, где ему удалось изрядно прославиться постановкой мюзиклов на Бродвее, жидовским выкрестом Мейерхольдом, почтил своим присутствием сам Местоблюститель, Верховный главнокомандующий, лидер Национал-демократической русской рабочей партии, Вождь русского народа и Канцлер Российской Империи Валентин Петрович Катаев.

И всем сразу стало понятно, что в опале отнюдь не маститый автор, а один из его не самых удачных романов.

Да и то под давлением чрезвычайно консервативных в этом вопросе церковных властей.

Понятно же, что опала объясняется причинами скорее религиозными, чем политическими: Валентин Петрович, будучи человеком выдающегося ума и воистину ангельской терпеливости, раздражать Русскую Православную Церковь не только индустриализацией, но еще и всяческими свободно издающимися «Дьяволиадами» не собирался.

Михаил Афанасьевич, надо думать, тоже относился к данным цензурным намерениям Канцлера как минимум с надлежащим моменту пониманием.

Ведь он был не только знаменитым на весь цивилизованный мир литератором и признанным «наследником Горького и Толстого», но еще и братом любимой жены Вождя.

Синеглазая красавица, слывшая законодательницей светских мод, Первая Леди Империи, была главным залогом и незыблемым фундаментом его личной безопасности и неприкосновенности: вмешивавшихся в его личные, а тем более семейные дела Вождь, мягко говоря, не жаловал.

Валентин Петрович в личной жизни, в отличие от государевой службы, заслуженно слыл сибаритом, любой дискомфорт в ней считал проявлением враждебности и был в этом вопросе чрезвычайно щепетилен.

Но, – факт остается фактом: несмотря на родственную любовь Вождя и воистину мировую славу автора, «Дьяволиада» считалась литературой запрещенной, за одно ее хранение полагалось пять лет сибирской каторги.

Мастер и Вождь не возражали.

При этом чуть ли не в открытую ее читал и обсуждал весь петербуржский, московский и киевский свет, и это придавало атмосфере вокруг последнего творения живого классика еще большую остроту и пикантность.

Господин генеральный директор департамента, Комиссар государственной безопасности Никита Ворчаков, блестящий двадцатидевятилетний офицер, возглавлявший Четвертое управление, хоть и считал Церковь институтом весьма косным и даже временами раздражающим, был в этом показательном смирении заодно и со своим патроном и с его знаменитым родственником-писателем.

Не буди, что называется, лихо.

Вон как они уперлись по куда более важному, чем все сочинения господина Булгакова, «жидовскому вопросу», совершенно справедливо и ясно сформулированному Господином Имперским Советником остзейцем Альфредом Владимировичем Розенбергом.