Туфли для служанки - Страница 12

А он неотвязно думал — надо что-то сделать, и поскорее, не то девчонке будет все трудней отвыкнуть от воровства. Придется решительно вмешаться. И он придумал план, который ему показался самым верным. Он оставит на подносе только две шоколадки, и в одной, под обертку, засунет записочку — пусть прочтет, когда останется одна. Он исписал не один листок бумаги, составляя записку, и, наконец, выбрав текст, показавшийся ему лучше всех, переписал его отчетливыми печатными буквами на кусочке картона и сунул под обертку шоколадки. Там стояло: «Не делай этого, иначе тебе всю жизнь будет плохо». Он долго думал, как подписать: «Друг» или «Твой друг» — и в конце концов выбрал: «Твой друг».

Было это в пятницу, и он еле дождался понедельника. Но в этот понедельник она не пришла. Он долго ждал, но тут спустилась вниз Роза, и ему пришлось уйти наверх. А девчонки все не было. Он был страшно разочарован — ведь она никогда до сих пор не пропускала своего дня. Он лег на кровать в башмаках и уставился в потолок. Было обидно, что она оставила его в дураках, а сама теперь, наверно, обжуливает еще кого-нибудь. И чем больше он об этом думал, тем горше становилось на душе. У него дико разболелась голова, он никак не мог уснуть, потом вдруг заснул и проснулся без головной боли. Но проснулся он в мрачном настроении, в тоске. Он подумал о дяде Доме — тот уже давно вышел из тюрьмы и уехал бог знает куда. Интересно, встретятся ли они где-нибудь, если он возьмет те пятьдесят пять долларов и смоется? Потом он вспомнил, что Дом, наверно, уже совсем старик, может, и не узнает его, когда встретит. Он стал думать о жизни. Никогда не бывает так, как хочется. Старайся не старайся, все равно наделаешь ошибок, и никак от них не избавишься. Ни неба не увидишь, ни океана, потому что ты в тюрьме, только никто ее тюрьмой не зовет, а назовешь — никто не поймет, о чем ты, или притворится, что не понимает. Тоска его одолела. Он лежал, не двигаясь, ни о ком не думая, никого не жалея — ни себя, ни других.

Спускаясь вниз, он с насмешкой подумал, почему это Роза так долго его не хватилась, не изругала, но вдруг услыхал, что в лавке полно народу и Роза визжит как недорезанная. Протолкавшись через толпу, он с отвращением увидел, что она поймала девчонку с шоколадками и трясет ее так, что у той голова мотается во все стороны, как шар на веревочке. Выругавшись, он отшвырнул Розу от девчонки — у той на лице был смертельный ужас.

— Ты что, убить ее хочешь? — крикнул он Розе.

— Она воровка! — завопила Роза.

— Заткнись!

И он ударил ее по губам — иначе не остановить этот визг, но ударил сильнее, чем хотел. Рози ахнула и отшатнулась. Она даже не заплакала — обалдело глядя на толпу, она попыталась улыбнуться, и все видели, что у нее на зубах кровь.

— Ступай домой! — приказал Томми девчонке, но толпа у дверей расступилась, и в лавку вошла ее мать.

— Что случилось? — спросила она.

— Она мои конфеты крала! — завопила Роза.

— Я ей разрешил, — сказал Томми.

Роза выпучила на него глаза, словно он опять ее ударил, и, скривив губы, заплакала.

— Одну тебе, мама, — сказала девочка.

Мать с размаху ударила ее по лицу.

— Ах ты, воровка, я тебе все руки оборву!

Она крепко схватила девчонку за руку и дернула за собой. Девочка метнулась, словно в танце, не то падая, не то убегая, но у дверей ухитрилась обернуться к Томми и высунуть длинный красный язык.

В новелле Маламуда «Девушка моей мечты» есть начинающий писатель со смешной фамилией Митка. Митка пишет «символистичные», а потому «туманные» романы, которых не берет ни одно издательство, и молодому человеку так и не удается вкусить от сладкого бремени литературной славы. Образ Митки в какой-то мере автобиографичен. Бернард Маламуд (род. в 1914 г.), подобно своему герою, также жил в «меблирашках», печатался в дешевых журналах, писал хотя и не «туманные», но, уж во всяком случае, не простые, в определенном смысле даже «символистичные» произведения. И долго ждал литературной известности, которая пришла к нему только в 1957 году, после выхода в свет романа «Помощник» («The Assistant»), ставшего бестселлером и привлекшего внимание к автору.

Дальнейшие публикации — сборники рассказов «Волшебный бочонок» («The Magic Barrell», 1958), «Дорогу идиотам» («Idiots First», 1964), романы «Новая жизнь» («The New Life», 1961) и вышедший в прошлом году «Наладчик» («The Fixer») — о знаменитом процессе по сфабрикованному царской охранкой делу Бейлиса, еврея, которому инкриминировали «убиение христианских младенцев» и людоедство, — закрепили положение Маламуда в современной американской литературе. Сейчас его имя стоит в одном ряду с именами Нормана Мейлера, Джерома Сэлинджера, Ральфа Эллисона, Сола Беллоу, Джеймса Болдуина, Уильяма Стайрона, Джона Апдайка и некоторых других писателей, выступивших в США после второй мировой войны. Их книги в совокупности и дают то явление, которое принято называть послевоенным подъемом в американской прозе.

«Символистичность» Маламуда не имеет никакого отношения к символизму как литературной школе. Читатель, познакомившийся с рассказами этого сборника, может судить, насколько вещно и конкретно представлен в них мир Маламуда — мир бедных кварталов, черного хода, доходных домов и меблированных комнат, мир национальных гетто большого американского города, мир нетерпимости, отчаяния, жестокости, равнодушия, мир участия, нежности, надежды и веры. Впрочем, как и всякий настоящий художник, Маламуд не позволяет жизненному материалу одержать над собой верх. Он не прикован к чему-то одному и вовсе не считает себя обязанным снова и снова возвращаться к живописанию одной и той же убогой панорамы: грязная тесная улочка, проходной двор с мусорными баками, местечковая лавка на углу… От еврейского района Нью-Йорка, где семья иммигрантов перебивается на более чем скромные доходы от бакалейного магазинчика («Помощник»), автор переходит к изображению университета и университетской среды («Новая жизнь»). Новеллы Маламуда также разнообразны по теме.

Он пишет о неустроенности быта и жизни, о трагедии изгнанника, ученого-антифашиста, и о скорбях римской поденщины, о людях, приспособившихся к современному обществу, нашедших свое место, и о забавных чудаках, которых без цели мотает по жизни, которые не хотят или просто не могут принять мир таким, каков он есть, потому что сохранилась в них искра подлинной, а не официальной человечности. Лео Финкель и Пиня Зальцман («Волшебный бочонок»), мистер и миссис Ф. Панесса («В кредит»), Нат Лайм («Мой любимый цвет — черный»), Собель («Первые семь лет»), Георг Стоянович и мистер Каттанзара («Летнее чтение») — все они из породы неприкаянных неудачников, «бедных рыцарей» современной американской прозы, таких, как Холли Голайтли у Трумена Капоте («Завтрак у Тиффани»), Сэлинджеровы Холден Колфилд и молодые Глассы, Огги Марч и «заклинатель дождя» Гендерсон из одноименных романов Сола Беллоу.

Маламуд рассказывает о людях различной национальности, но прежде и больше всего — той, к которой принадлежит сам, — об американских евреях. Здесь он не только великолепный бытописатель, но и психолог, и социолог, и философ, открывающий новые стороны действительности. Он так «высвечивает» характеры потомков бывших «местечковых», эмигрировавших в Америку, как это не удавалось никому до него в американской литературе. В то же время творчество Маламуда развивается в традициях лучших образцов классической американской прозы XIX–XX веков; его книги отмечены углубленным психологизмом, бескомпромиссностью в изображении конфликта между героем и окружением и таким пронзительным, доходящим до одержимости состраданием к человеку, что крик боли все время прорывается сквозь мудрую и горькую иронию автора («Дева озера», «Беженец из Германии», «Мой любимый цвет — черный» и многие другие рассказы сборника).

Любовь к униженным, сирым, обездоленным, изгнанным, обойденным удачей; праведный суд над сытенькими и благополучными, над теми, кто глух к голосу совести, — все это Маламуд наследовал от мастеров американской, да и не только американской литературы. Преемственность человечности — первейшая и важнейшая преемственность в движении таланта, как, впрочем, и в движении больших литератур. При всем своеобразии тематики и стиля, при всем национальном колорите языка книги Маламуда — неотъемлемая часть именно американской прозы сегодняшнего дня. Порой, когда автор открывает новые сюжеты, связанные с новой темой — евреи в Америке, — связь Маламуда с литературной традицией в США внешне почти не ощутима; вспоминается скорее Шолом Алейхем, чем кто-нибудь из американцев. Порой же эта связь выступает на поверхность, как, например, в случае разработки Маламудом характерного для классической американской литературы сюжета: американец в Европе. Такие рассказы, как «Дева озера», «Последний из могикан», «Туфли для служанки», выполненные со свойственной писателю точностью психологического рисунка, как бы «перекликаются» с произведениями классиков — Марка Твена, Генри Джеймса, Хемингуэя.