Туча - Страница 5

— Ничего пока не случилось. Сейчас все еще прежде, чем это случилось. Я знаю, это случится, как и случилось. И ничего не могу поделать.

Он наклонился вперед, упираясь локтями в колени; кивок, будто подобные фантазии вполне разумны и он их с ней разделяет. Такой милый человек; и утомительный, потому что всегда старается. Будь как я, будь нетребовательной, будь мужчиной, довольствуйся тем, что у тебя есть: тиражи, пусть и не имя. Даже все эти годы спустя — коротко постриженная борода, прекрасный, сулящий аскетизм рот, тонкость, беспощадно строгий интеллект, а не всего лишь порядочность, посредственность, будничное копание.

— Кэт, ты не из тех, кому навязывают клише. А потому мы, простые смертные, не находим, что сказать. — Она на мгновение опустила голову. — Чему ты улыбаешься?

— Ты и Бел — боги. А я — бедная смертная.

— Потому что мы верим в клише?

Она опять слабо улыбнулась; замолчала, затем заговорила, подыгрывая ему.

— Бел меня расстроила. Вина не ее. Я держусь с этими двумя слишком уж высокомерной стервой.

— Что она сказала?

— Именно это.

— Ты терпишь такую боль. Мы понимаем, как это трудно.

Она снова выдохнула дым.

— Я полностью утратила ощущение прошлого. Все только в настоящем. — Но она покачивает головой, будто подобное формулирование настолько неясно, что совсем лишено смысла. — Прошлое помогает находить оправдание. А вот когда не можешь спастись от…

— Но не может ли помочь будущее?

— Оно недостижимо. Прикованность к настоящему, к тому, что ты такое.

Он подбирает камешек и бросает его по длинной дуге в воду. Канкан, дыба; когда ты читаешь людей, как книги, и знаешь их знаки лучше их самих.

— Не наилучший ли способ разбить такие цени, постаравшись вести себя… — Он не доканчивает фразы.

— Нормально?

— Хотя бы внешне.

— Наподобие мистера Макобера[19]? Что-нибудь да подвернется?

— Дорогая моя, хлеб тоже клише.

— И требует голода.

Он улыбается.

— Но ведь своего рода голод наличествует, верно? По крайней мере чтобы обескураживать всех нас, кто хочет помочь тебе.

— Пол, клянусь, что каждое утро я… — Она умолкает. Они сидят бок о бок, уставясь в воду.

Он говорит мягко:

— Дело не в нас, Кэт. Но в детях. Можно ограждать излишне. Но они действительно не понимают.

— Я ведь стараюсь. Особенно с ними.

— Я знаю.

— Полная утрата силы воли. Ощущение зависимости от случайных слов. Пустяков. Все снова и снова под вопросом. Пытаться понять почему. Почему он. Почему я. Почему это. Почему что бы то ни было.

— Я бы хотел, чтобы ты попробовала записать все это.

— Не могу. Невозможно записывать то, чем живешь. — Она бросает окурок в воду, затем внезапно спрашивает: — Вы с Бел боитесь, что я тоже попытаюсь покончить с собой?

Он ничего не отвечает, и затем:

— А следует?

— Нет. Но вы думали, в чем причина, почему я не?

Против обыкновения он обдумывает вопрос.

— Мы надеялись.

— По-моему, это должно означать, что мне нравится то, что я есть. Чем я стала. — Она взглядывает на него, на римский профиль, обращенный к воде; мудрый сенатор; жалеет, что пошел ее разыскивать. — В сущности, мне требуется, чтобы меня хорошенько встряхнули, ударили. А не нежные уговоры.

Он выдерживает паузу.

— Жаль, что мы настолько разные люди.

— Я вовсе тебя не презираю, Пол.

— Только мои книги.

— Этому ты можешь противопоставить тысячи и тысячи счастливых читателей. — Она говорит: — И я бы так сильно не завидовала Бел, если бы презирала тебя.

Он смотрит вниз.

— Ну…

— Ложная скромность. Ты знаешь, у вас все в порядке.

— На наш лад.

— Я знаю, какая Бел деспот. В глубине.

— Иногда.

— На самом деле мы не сестры. Просто два стиля неуступчивости.

Он посмеивается.

— Заплечных дел мастерицы. Не допускать голодного к пище.

И как нельзя было не улыбнуться на расчетливую наивность Бел — розовые миленькие рубашки, еще бы! — так и теперь ты улыбаешься, пряча ту же обиду: на то же отскакивание, бросание тебя на произвол судьбы, раздраженную нетерпеливость. Говоришь о Преосуществлении, а он думает только о хлебе и вине.

Она встает, и он встает следом, ища ее глаза за темными очками.

— Мы все обговорим, Кэт. Когда они уедут.

Без предупреждения она обнимает его; и чувствует, как он вздрагивает от внезапности цепляния за него. Ее голова на мгновение прижимается к его плечу, его руки боязливо обхватывают ее. Он похлопывает ее по спине, потом касается губами ее затылка. Смутился. Бедняга. И она уже думает: стерва, актерка, интригантка — зачем я это сделала? И дура: какой епископ носит с собой динамит или одолжит его у себя в соборе?

Милый вол. Зверство — заколоть такого превосходного тельца.

Она отклоняется и скалится в его недоумевающие глаза, затем говорит, как зеленая девушка:

— Счастливы мусульмане.

Аннабель сидит, прислонясь спиной к стволу бука; председательствующая богиня-матерь, без шляпы, без туфель и чуть-чуть оплывшая. Кандида, которая выпила больше одного стаканчика вина, развалилась во сне головой у нее на коленях. И Бел часто прикасается к ее волосам. Салли отошла на солнце; назад в траву, с флаконом «Амбр солер» сбоку. Намеки на его аромат доносятся до двух мужчин — Питер лежит, опираясь на локоть, лицом к Полу, который все еще сидит. Двое младших детей у воды, строят плотину из камушков. Кэтрин сидит, опираясь на одну руку, между Питером и Аннабель, наблюдая, как бурый муравьишка пробирается между стеблями травы с крошкой хлеба. Их винные стаканчики теперь полны кофе из термоса.

Пол набрасывает возможный угол для программы: любопытная буржуазность в английских отношениях с Францией — с дней «милордов» и образовательных путешествий их юных наследников, типичный заезжий англичанин тут всегда бывал образованным, достаточно состоятельным и, разумеется, консервативным, и выносимые им впечатления всегда опирались на порядочное привольное житье, блюда и вина, возводимые в культ гурманства, и прочее в том же духе. Прекрасное место, чтобы забывать обо всех стеснениях жизни в глубоко пуританской стране, хотя, çа va de soi[20], пуританский аспект дозволяет нам одновременно другой частью нашей натуры глубоко презирать их политику и их нелепый наполеоновски централизованный бюрократизм. Так что нечего удивляться нашей репутации коварности; мы не отдаем себе отчета, что самая архицентрализованная европейская нация — это Англия, то есть, хочет он сказать, кто еще так преклоняется перед понятиями о жизни, провозглашенными Лондоном, как сами британцы, — найдите хоть одного такого француза-лягушатника; кто еще, кроме нас, так нелепо и рабски выражает свой конформизм в манере вести себя, говорить и одеваться; возьмите для сравнения то, как французов заботит только качество пищи и ее приготовления, тогда как нас заботит, корректно ли одеты наши сотрапезники, изящно ли и надлежащим ли образом сервирован чертов стол, мы страшным образом путаем…

— Слушайте, — говорит Бел. — Иволга.

И на момент Пол умолкает, они слышат прозрачный переливчатый посвист на том берегу речки. Бел говорит:

— Они всегда невидимы.

— Продолжайте, — говорит Питер. Он тянется за сигаретой, спохватившись, предлагает Кэтрин, она качает головой. — Звучит интересно.

Пол имеет в виду, что мы мелено путаем идею, миф о Франции, централизированной со времен Версаля, и реальное пренебрежение француза ко всему, что препятствует его личным удовольствиям. Тогда как мы у себя дома с нашей верой в то, будто мы уже свободны и демократичны, и политически независимы, на самом деле, когда дело касается личных удовольствий, являем собой жутчайшую нацию конформистов. Вот почему (подготовив сымпровизированный парадокс) каждое французское правительство всегда изначально фашистское, а реальная французская нация изначально не способна сколько-нибудь долго терпеть фашизм; тогда как НАША любовь к конформизму настолько вездесуща и питает культуру, настолько готовую к фашистскому перевороту, что нам пришлось выработать все это конституционное смесиво (одно из его словечек), и одному Богу известно, сколько еще предохранительных общественных систем против нашей истинной натуры.