Туча - Страница 10

— Какое слово?

— Его крик сзаду наперед. Вууу-ааа-вит-тууу. Можешь его сказать?

Девочка улыбается до ушей и мотает головой.

− Ну а она могла. И сказала. И мгновенно возник прекрасный дворец. Парк и фруктовые сады. Но теперь у нее не было никакой одежды. И видела бы ты лица короля и королевы. Они были так шокированы. Вот как ты только что. Как ужасающе неприлично, сказала королева. Какая бесстыдница, сказал король. А принцесса была в отчаянии. Она попыталась спрятаться, но не могла. Слуги начали смеяться, а король бесился все больше и больше и сказал, что его еще никогда так не оскорбляли. Бедная девочка совсем потеряла голову. И пожелала, чтобы к ней вернулась вся ее одежда. Но тогда исчез дворец, и они снова оказались на мокром грязном лугу. Королю и королеве этого было достаточно. Они сказали принцу, что она злая колдунья и он никогда-никогда не должен больше с ней видеться. И они все уехали, оставив ее в слезах.

— И что случилось тогда?

В деревьях у реки засвистела иволга.

— Я же не сказала тебе, как звали принца. Его звали Флорио.

— Какое смешное имя.

— Оно очень древнее.

— А как звали ее?

— Эмма.

Эмма морщит носик.

— Глупость какая.

— Почему?

— Я Эмма.

— А как ты думаешь, почему мамуся и папуся назвали тебя Эмма?

Девочка задумывается, потом пожимает плечами: глупая тетя, глупый вопрос.

— А я думаю, из-за девочки в истории, которую они читали.

— Принцессы?

— Немножко на нее похожей.

— Она была хорошая?

— Когда с ней знакомились поближе. — Она щекочет животик Эммы. — И когда она не приставала без конца с вопросами.

Эмма поеживается.

— Я люблю вопросы.

— Тогда я никогда не кончу.

Эмма зажимает рот чумазой ладошкой. Кэтрин целует палец и прижимает его между внимательными глазами у нее на коленях. Свистит иволга. Ближе, на их берегу.

— Принцесса подумала о всех годах, когда она была так счастлива в лесу. И о том, какая она теперь несчастная. Так что она пришла сюда к этому дереву спросить старого мудрого филина, что ей делать. Он сидел вверху, вон на той ветке, один глаз у него был закрыт, другой открыт. Она рассказала ему, что произошло. Как она навсегда потеряла принца Флорио. И тут филин сказал ей что-то очень мудрое. Что если принц ее любит по-настоящему, то ему должно быть все равно, пусть у нее не будет ни одежды, ни драгоценных украшений, ни дворца. Он будет любить ее просто за то, что она — это она. И только тогда она будет счастлива. Филин сказал, что она больше не должна искать принца. Она должна ждать, пока он сам к ней не придет. И потом он сказал ей, что если она будет очень хорошей и очень терпеливой и послушает его, он сотворит еще одно последнее колдовство. Ни принц, ни она никогда не состарятся. Останутся семнадцатилетними, пока снова не встретятся.

— Это долго тянулось?

Кэтрин улыбнулась.

— И еще тянется. Все эти годы и годы. Им обоим все еще по семнадцать лет. И они еще не встретились. — Снова иволга, ниже по течению. — Слушай.

Девочка поворачивает голову, потом снова смотрит на тетку. Еще раз странный трехсложный свист флейты. Кэтрин улыбается.

— Фло-ри-о.

— Это птица.

Кэтрин качает головой.

— Принцесса. Она повторяет его имя.

Приглушенное сомнение; миниатюрный критик — Рассудок, худший из них, — дает о себе знать.

— Мамуся говорит, что это птица.

— Ты когда-нибудь ее видела?

Эмма задумывается, потом качает головой.

— Она очень умная. Вот ты ее и не видишь. Она стесняется, что у нее нет никакой одежды. Может быть, она все это время пряталась тут на дереве и слушала нас.

Эмма подозрительно взглядывает на верхушку терновника.

— И не кончается, зажили они счастливо.

— Помнишь, я уходила до еды? Я встретила принцессу. Я с ней разговаривала.

— Что она сказала?

— Она как раз узнала, что принц идет к ней. Вот почему она так часто повторяет его имя.

— А когда он придет?

— Завтра или послезавтра. Очень скоро.

— И тогда они заживут счастливо?

— Конечно.

— И у них будут дети?

— Много-много детей.

— Это вправду счастливо, ведь так?

Кэтрин кивает. Невинные глаза ловят взрослые, и девочка медленно улыбается; и ее тельце движется, как улыбка; она вдруг вскакивает, ласковая маленькая шалунья, выкручивается, садится верхом на вытянутые ноги Кэтрин, опрокидывает свою тетю на спину, целует ее рот крепко сжатыми губами, а потом принимается без удержу хихикать — когда Кэтрин валит ее и щекочет. Она пищит, вырывается, потом замирает, а глаза прячут веселую злокозненность, история уже забыта, во всяком случае, так кажется. Надо израсходовать новый прилив энергии.

— На-а-а-шла вас! — вопит Кандида во весь голос, остановившись у валуна, который заслонял их от дорожки внизу.

— Уходи! — говорит Эмма, собственнически вцепляясь в Кэтрин, которая садится. — Мы тебя ненавидим. Уходи.

Три часа. Пол проснулся, он лежит, опираясь на локоть, рядом с Бел, теперь распростертой на спине, и читает вслух «Ученого цыгана»[25]. Бел глядит на листву и ветки бука. Голос Пола только-только достигает Салли на солнцепеке. Питер лежит рядом с ней в шортах. Троица детей снова у речки, и их голоса случайным контрапунктом вплетаются в монотонный речитатив читающего Пола. Кэтрин нигде не видно. Странный день — жара и недвижность словно бы продлились за полуденный зенит. В отдалении, где-то в долине, тарахтит трактор, но он еле различим за негромким кипением Premier Saut, гудением насекомых. Листья бука недвижимы, словно отлиты из полупрозрачного зеленого воска и укрыты под огромным стеклянным колпаком. Глядя на них вверх, Бел предается восхитительной иллюзии, будто смотрит она вниз. Она думает о Кэт или думает, что думает о ней под чтение Пола; до нее доходят только отдельные строки, повышения и сдвиги в его голосе. Своего рода легкая виноватость; чтобы больше доверять собственной приятной истоме. Бел верит в природу, в мир, в движение, нелогично, как в неизбежное и одновременно благодетельное устройство всего сущего; не во что-то настолько мужское и конкретное, как некий бог, но куда сильнее в какой-то неясный эквивалент ее самой, мягко и идиосинкразически следящим за всей наукой, всей философией, всем умничаньем. Безыскусный, настроенный, струящийся, как эта речка; заводь, не стремнина… разбегаясь рябью, а иногда поднимая рябь — для того лишь, чтобы показать, что жизнь вовсе не… или вовсе не должна быть… а какая бы приятная ткань получилась из этих листьев, зеленые лепестки викторианских слов, так мало изменившихся, только в употреблении, да и то не больше, чем года изменили буковые листья, в сущности, нисколько.

— «Девушки из дальних деревушек в мае водят хоровод вкруг Файфилдского вяза…»

Как все связано между собой.

Она начинает слушать великую поэму, ту, которую знает почти наизусть; прошлые ее чтения, иногда она перечитывает, особая история поэмы в ее жизни с Полом, всякие ответвления, воспоминания; как можно жить внутри нее, если бы Кэтрин только, девушки в мае… если бы только не весь «Гамлет» целиком, эта дурацкая интеллектуальная жалостная история, сплошные стены, и ветры, и зимние каламбуры. Нарочитые взвихрения от любой простоты. Абсурд, видеть себя в роли Гамлета; ну, может быть, Офелии, тут иногда ничего не поделать. Но вот то требует такой извращенной воли, сознательного выбора. Когда Бел была в Сомервилле, такая попытка имела место: Гамлет-женщина. Абсурд. Все время вспоминались мальчики в пантомиме, а не Сара Бернар[26], как было задумано. Интриги, драматизация, натянутые поступки: когда существуют прелестные зеленые поэмы; чтобы жить ими, терпишь, чтобы мужчины их читали, и нынче ночью, быть может, если настроение сохранится, позволишь себя взять. Абсурд. Если бы только догадаться и вырезать из «Обсервер» заметку о том, как засушивать листья, да-да, глицерин, сохраняя их окраску. И как успокоить Кэнди, эта жуткая крикливость.