Trust me (СИ) - Страница 59

Он бродил по квартире, поднимая те вещи, что валялись или висели абсолютно не к месту (например, посреди коридора, на книжной полке или дверной ручке). Внимание его привлекла фотография, просмотренная столько раз, что даже мельчайшие детали: фигура нагнувшегося за резиновой игрушкой мужчины, кусок ярко-красной футболки тренера, странный дельфинчик, искаженный водой, который выглядывал из-за спины мамы и которого после капитального ремонта в спортивном комплексе в бассейне больше не было, — запомнились на веки вечные. Тогда он занимался плаванием. Сначала потому, что мама настаивала на этом чисто из профилактических соображений («с твоей предрасположенностью к ССЗ тебе это только на пользу пойдет!»), а затем — потому, что втянулся. Ему это понравилось. Но, как нередко случается с горячо любимыми в детстве хобби, позже, когда к Томасу на цыпочках подкрался переходный возраст, с плаванием он порвал, несмотря на уверения тренера, что ему многого удалось бы добиться, стать профессиональным спортсменом, и слова мамы о том, что ему просто нужно хотя бы чем-то заниматься в жизни, а не слоняться бесцельно из угла в угол.

В какой-то момент, прямо перед выпуском из школы, Томас, не знавший, куда податься и что делать со своей жизнью, осознал правдивость маминых слов. Ему необходимо было делать хоть что-то. Учебу в колледже мама бы не потянула, и потому оставалось лишь работать в книжном и ждать, когда в жизни произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее, что-то, что перевернет мир Томаса с ног на голову. Он, конечно, догадывался, но не был до конца уверен, что это самое «что-то» окажется на самом деле кем-то.

Томас снял фотографию с полки, провел ладонью по запыленному стеклу и снова в нее всмотрелся. Люди вокруг частенько говорили ему о поразительном сходстве с матерью. Лишь некоторые (таких было совсем мало) заявляли, что Томас чертовски похож на отца, похож настолько, что Томаса можно было назвать запоздавшим с рождением на почти три десятка лет близнецом. И сколько раз они ни смотрел на фотографию, заметить все те схожие черты, что ему и маме приписывались, не получалось. Было что-то, конечно, одинаковое во взглядах и том, как крошечные морщинки собираются в уголках прищуренных от улыбки глаз, но не более. А у отца фотографий из детства то ли не было, то ли от Томаса их намеренно прятали, подсовывая лишь самые новые, нередко сделанные незадолго до смерти, чтобы парень хотя бы имел представление об облике этого мужчины.

К нему, повернувшемуся ко входной двери лицом и все еще изучающему фотографию, подошли сзади. Еще мокрые и горячие руки обхватили Томаса за талию, голая, покрытая каплями грудь вжалась в спину, и Томас охнул, чуть не выронив рамку. Махровое полотенце терлось о скрытые едва доходящими до колен шортами ноги. И под полотенцем этим явно ничего было — у Томаса сорвало бы крышу, подумай он об этом чуть дольше и не помешай ему Ньют отвлеченными разговорами.

— Вы очень похожи, — пробормотал Ньют. — Я это еще тогда заметил, когда во время грозы к тебе пришел, — он улыбнулся, тыча указательным пальцем сначала в лицо маленького Томаса, а затем его мамы.

И вот она, снова. Незначительная, казалось бы, вещь, накопившая в себе воспоминания, сохранившая в себе целый вечер, как фотопленка с бесчисленным множеством кадров.

— Правда? — отрешенно бросил Томас, отставляя рамку с фотографией обратно на полку и бросая на нее последний беглый взгляд. От прикосновений Ньюта на футболке оставались влажные пятна, и материя, прижимаемая сверху руками, липла к телу. Стук сердца, быстрый, нервный, доходил до ушей и, казалось, отчетливо слышался даже в других комнатах. Ньют если не улавливал его, то наверняка почувствовал, потому что стоило только Томасу вывернуться из объятий на долю секунды, его развернуло к Ньюту лицом.

Ньют смотрел на него из-под мокрых волос с долей насмешки, чуть прикусив кончиками передних зубов нижнюю губу, словно бы пряча за взглядом совсем легкое, невидимое и плавное движение ладони по спине Томаса. Последнему казалось, что длится это вот уже несколько минут, и от иллюзии этой становилось неловко, вплоть до румянца на щеках, которого в этой ситуации Томас только стыдился. По позвоночнику разбегался приятный холодок, мгновенно переходящий в жар, до того жгучий, что кости, казалось, могли расплавиться, как пластмассовые.

Ньют, изображая ножки, протоптал пальцами дорожку Томасу по груди, смазал подушечками линию челюсти, плавно перевел руку на затылок, перебирая темные короткие волосы. И потянул Томаса на себя для поцелуя. Не такого нежного и нетребовательного, как в первый раз, не такого порывистого и вместе с тем осторожного, не переходящего определенную невидимую черту, как сегодня, там, на жесткой желтовато-зеленой пыльной траве, а гораздо более страстного, собственнического. Ньют позволил себе кусаться, оттягивать губы Томаса, пробовать, каковы они сейчас, в момент, близкий к зарождающемуся где-то внизу, под ногами, безумству. Он ухмылялся сквозь частые поцелуи, и Томас, зеркаля Ньюта, — тоже.

Спиной Томас оказался прижат к комоду, причем край его достаточно болезненно упирался прямо в поясницу. Томас высвободил одну руку, до того беспорядочно скользящую Ньюту по груди, отодвинул ближайший ящик и принялся там рыться, на ощупь распознавая все предметы, что он туда сваливал несколько месяцев подряд. Нашарил цилиндрическую баночку и упаковку с презервативом. Ньют снова усмехнулся.

Томас никогда не ощущал подобного. Такого, чтобы во всех направлениях по телу рассасывалось, подгоняемое кровью, новое чувство, описать которое одним словом было бы трудно. Не желание, не возбуждение, а смесь и того, и другого, смесь адская, ураганным ветром выметавшая многие эмоции, мысли. Они с Ньютом дошли до такого, хотя какое-то время назад, узнавая блондина получше, Томас убеждался все больше, что не получит и поцелуя. А зря. Сейчас он получал их буквально сотнями, сплетавшимися в одну словно бы нескончаемую прелюдию. И одно только осознание того, что через несколько минут у них выйдет нечто большее, доводило до дрожи.

Ньют увлекал Томаса за собой, в глубь квартиры, не прерывая поцелуев, врезаясь в стены и дверные косяки, чудом не сшибая статуэтки и небольшие стопки дисков с полок. Томаса то прижимали спиной к чему-нибудь, то он сам оказывался перед Ньютом, водил тому по бокам и груди незанятой рукой, целовал точно так же: жадно, прикусывая, облизывая. Траекторию их движения по квартире можно было легко отследить по все-таки упавшим на пол мелким предметам, умудрившимся не разлететься вдребезги, и мокрым отпечаткам ступней, и уходило это все в спальню, на входе в которую глаза у Ньюта растопырились удивленно от беспорядка.

— Ну и поросенок же ты, Томми, — Ньют оттолкнул ногой впившиеся пряжкой ремня в пятку джинсы. В комнату перед душем он, как оказалось, все-таки не заходил. — Убрался бы хоть.

Томас на его замечание буркнул равнодушное «потом», буквально выдул его с присвистом в лицо Ньюту, который обхватил брюнета за шею руками и от зубов которого губы начало саднить. Ньют мягко, совсем как антропоморфный кот из какого-нибудь мультфильма, рассмеялся.

Последний поворот напоминавшего единый организм переплетения тел и рук. Ньют, ойкнув, рухнул на кровать, двигаясь к изголовью и зарываясь в подушках, не то смущаясь, не то будучи не в силах больше терпеть. Томас, бросив рядом баночку с лубрикантом и презерватив и наскоро стянув футболку, уже совсем мокрую из-за Ньюта, свесился над ним, утыкаясь лбом блондину в лоб.

— Ты хоть знаешь, что с этим делать? — Ньют указал большим пальцем на баночку с полупрозрачной массой. Сомневался немного.

— Ну… — это неуверенное «ну…» мгновенно отразилось у Ньюта на лице: он нахмурил брови и прижал указательный палец к подбородку Томаса, не давая тому больше себя целовать и ожидая ответа. — Я читал. Много. Смотрел, — Томас отстранился и сел, склонив голову набок и опустив взгляд, которому некуда было деваться от смущения. — Чуть-чуть.

— Скажу, что я относительно спокоен, — Ньют улыбнулся как можно более ободрительно, вскочил, ухватил обеими руками Томаса за плечи и повалил на себя, целуя снова. Томас чувствовал тепло его тела на своем, заметно похолодевшем, застывшем, как чертова статуя. Тепло это грело лучше всякого солнца, впитывалось кожей и собиралось узлом в животе, оседая вниз.