Trust me (СИ) - Страница 15

Кажется, трюк с банкой был провернут специально, чтобы Томас закашлялся, давясь напитком, и забрызгал шорты, а мистер Гилмор, смеясь, откинулся на спинку изъеденного молью кресла, поднимая облака пыли, и с выражением самого искреннего самодовольства сделал еще пару глотков.

Не то чтобы для Томаса новость оказалась особенно удивительной, ведь он далеко не один день считал это возможным (пусть и сомнительно возможным), но слышать в открытую, что твои предположения верны и имеют смысл, всегда кажется хотя бы самую малость ошеломительным. Ньют его соулмейт. Ньют, мать его, его, Томаса, соулмейт. Ньют, который не верил в соулмейтов, не разрешал прикасаться к себе и вообще поначалу показался Томасу серийным убийцей, его соулмейт. Человек, которого Томас искал с шестнадцати лет. Немыслимо.

Томас посмотрел на мистера Гилмора и впервые за последние несколько минут решился раскрыть рот:

— Вы меня разыгрываете.

— Вовсе нет, — мужчина вытянул правую руку, демонстрируя зачеркнутую жирной линией дату. — Люди с такими числами над другими обычно не шутят. Я бы промолчал и дал вам обоим самостоятельно до всего додуматься, но, увы, совсем не умею держать язык за зубами иной раз.

Гилмор, наверное, был безобразно горд собой в эту минуту. Весь спектр оторопелых эмоций на лице Томаса радовал его, как ребенка — покупка новой игрушки, и он, кажется, готов был произнести еще что-нибудь этакое, лишь бы понаблюдать за бесплатной пантомимой еще немного. Он заметно напрягся. Подался слегка вперед, сцепляя руки в замок вокруг сплющившейся еще больше банки, и приглушенным голосом, как у замышляющего нечто совершенно противозаконное хитреца, продолжил:

— И, может, это и не мое дело, но я очень хотел бы, чтобы Ньют понял наконец, насколько сильно ошибается со всем своим неверием в соулмейтов. Не мне об этом судить и не мне пытаться исправить его, ведь это неправильно — менять кого-то, — да? Просто я, наверное, как человек, потерявший свое счастье, слишком фанатично желаю его другим, как будто для нас счастье значит определенно… одно и то же, что ли…

Если бы Томас не потонул в роящихся в черепе мыслях, он, может, и не пропустил бы сказанное мимо ушей, не кивнул лишь приличия ради, разыгрывая внимательного слушателя, и задумался о более глубоких вещах. Но внутренний голос визгливо произносил одно и то же слово в миллионный раз, заглушал любые звуки, поступающие извне, и не позволил нескольким важным, произнесенным с практически отеческой обеспокоенностью и серьезностью словам, дойти до адресата и усесться в подсознании, вставая в очередь на переосмысление. Может, мистер Гилмор догадался об этом, потому как отбросил банку в урну (она ударилась о бок и откатилась в сторону), поднялся, пыхтя на манер паровоза, дабы поднять ее, и не стал возвращаться к своему креслу, а молча направился к двери. Положив руку на ручку, пачкая ту мазутом и маслом, он обернулся.

— Ты… это, — ему удалось-таки обратить внимание Томаса на себя, — не потеряй свой шанс.

Томас только дернул головой вверх-вниз (по правде говоря, это мало походило на нормальный кивок). Мистер Гилмор попытался было сказать еще что-то, но умолк, на первом затянувшемся «эм» и выглянул в гараж, где полумрак проглотило освещением лампочки, болтавшейся под потолком на длинном проводе. Ньют насвистывал нечто фальшивое по правую сторону, но видно его не было. Томас тут же опустил правую руку на ручку сидения.

— Ты закончил? У человека вообще-то нормированный рабочий день! — мистер Гилмор окликнул подчиненного, вытягивая шею наружу. Ньют возникнул перед ним словно бы из воздуха мгновением позже, уперевший руки в бока, слегка вспотевший, но отчего-то очень довольный. Он что-то коротко ответил и глянул на Томаса, поднимаясь на цыпочки и пытаясь оказаться выше широкого плеча мистера Гилмора.

— Ты в курсе, что у тебя датчик уровня топлива неправильно работает?

— Знаешь, до этого момента даже не догадывался. Ты там ничего не накосячил часом? — Томас сощурил глаза. — В любом случае, у меня нет на это времени. Мне нужно ехать. Нет, даже не ехать. Лететь.

Протискивающегося между дверным косяком и Гилмором Томаса Ньют остановил предупредительным тычком пальца в грудь.

— Давай ты оставишь мне свой домашний адрес и номер телефона. Ну, и ключи от машины, конечно. Я все сделаю и пригоню ее к дому. Права у меня есть, можешь не бояться. Английские здесь прекрасно действуют.

— Я не могу, Ньют. Там куча волокиты со страховкой. Если тебя остановят копы, несдобровать нам обоим.

Ньют подошел к Томасу вплотную и насмешливо, будто объясняя нечто до неприличия очевидное, процедил:

— Я бывший байкер, Томми. Улепетывал от копов столько раз, что тебе и не снилось. Все будет нормально. Доверься мне, — Томас вытянул еще одну паузу, раздумывая. — Да ладно тебе. Мне нужна дополнительная практика. Я же учусь, помнишь? Все будет нормально.

Томаса буравили два карих глаза, отныне выглядящих слегка иначе (ладно, совсем иначе) и кажущихся неожиданно близкими и вместе с тем далекими: никто не отменял упрямо и терпеливо выстраиваемую Ньютом дистанцию между ними. И недовольный опозданием босс, и боязнь отдавать свою машину человеку, которого знал совсем недолго, и прочие надоедливые формальности, что постоянно мешают принимать самостоятельные решения, отошли на второй план. Подбородок словно гирей потянуло вниз, и Томас кивнул несколько раз подряд, добавив в конце ломкое «Да», умудрившееся сократиться до одной согласной из-за внезапно скопившейся в горле немоты. Ньют встретил его согласие сияющей ярче самого Сириуса улыбкой — по крайней мере, в глазах Томаса это выглядело именно так — и упомянул словно бы вскользь, что времени до конца обеденного перерыва у парня не так уж и много, нужно идти. Томас ради подтверждения его слов сорвался с места, мгновенно забывая обо всех чувствах и эмоциях, которые испытывал секундой ранее.

***

— И ты поверил ему? — если бы Минхо фыркнул еще раз, Томас точно записал бы его на скачки в качестве лошади. — Томас, да мало ли что этот старикан мог наплести! Ты же сам говорил, что он постоянно прячет руку под чем-нибудь, откуда этому дядьке знать?

— Ну, не знаю, он же его босс или типа того. Ньют не настолько же зацикленный на своем, чтобы ходить с перемотанной рукой постоянно.

— Откуда тебе знать?

Томас держал у рта нарост микрофона на проводах наушников, палясь на сменявшие друг друга носки мокасин. Голос Минхо тараторил в ушах, перекрывая пробивавшееся даже сквозь плотно прилегавшие к ушам амбушюры многоголосье большого города и спешащих вернуться домой с работы людей. В спину светило вечернее солнце, еще довольно горячее и приятно греющее будто бы обмороженную искусственным холодом шею. Глаза самопроизвольно щурились, как обычно бывает у людей с плохим зрением. Томас беспрестанно оглядывался, чтобы не замедлиться слишком сильно и не впечатать спину кому-нибудь в нос, вспоминал направление поворота в сторону дома и между делом выдавал безучастное «угу» на большинство извергаемых Минхо реплик, на что азиат нарочито дулся. О том, что отдал Ньюту машину, решил умолчать, чтобы не оказаться посмертно в каком-нибудь списке феерических идиотов, который у Минхо был наверняка где-то припрятан.

Все рассказы и размышления Томаса о Ньюте вынуждали Минхо только насилу сдерживать недружелюбные хлесткие фразы и ограничиваться каким-нибудь театральным закатыванием глаз или цоканьем. Зависело от ситуации. Иной раз, когда азиат терся у прилавка в книжном, он оглядывался на дверь в одно время с Томасом, если над ней звякал колокольчик, засекал на лице у приятеля странное разочарование и отчего-то напрягался, будто готовясь к близкой стычке. Любое упоминание о блондине буквально сигнализировало, что пора пускать в ход все свое остроумие и едкий, неприятный сарказм и выдавать нечто из этого разряда в необъятных количествах. Но Томас уже привык и приноровился не обращать на такое внимание.

Даже сейчас, охваченному ощущением, близкому к эйфории, которое растекалось от сердца к ладоням, нагревая их до покраснения, к ступням, которые хрустели пылью и камешками, и к ветреной, плохо соображающей голове, ему удавалось отталкивать нескончаемые попытки Минхо вселить в него сомнения, называемые азиатом «голосом разума». На каждый недоверчивый вопрос у него само собой находился вполне объяснимый ответ, и это в кои-то веки радовало.