Труды по россиеведению. Выпуск 5 - Страница 5

Типологически сходным образом преображался послесталинский СССР. В нем тоже сложился «внутренний Запад» – из вызовов НТР, глобализации, разрядки, послевоенной гуманизации и социализации (в смысле: «больше социализма») Европы. Он, конечно, был другим, чем в дореволюционной России: не «верхним» общественным слоем (подобно дворянству), а вестернизированной «прослойкой», осваивавшей западные потребительские стандарты и транслировавшей их (как желанную модель/образ жизни) «в массы». Общество-то уже было массовым. Но тема свободы – в иных, конечно, формах – была ведущей и для представителей этих страт. Хотя «советский Запад» мыслил «освобождение» как торжество потребительской свободы и был гораздо менее просвещенным и неизмеримо более конформным, чем исторический предшественник, его представители «работали» на открытие страны, ее синхронизацию с мировыми ритмами. То есть выполняли свою традиционную социальную роль – искушали «системное большинство» призраком свободы и дарами «мира потребления» (материальными, интеллектуальными, культурными). Большинство, надо сказать, искушения не выдержало и легко сдало систему. Пользуясь «дарами», всячески поносит «искусителей», перекладывая на них груз ответственности за крах «старого порядка».

Итак, тип свободного человека не случаен и для нашего, по преимуществу несвободного общества. Он создан (как и многое у нас, «сверху» – властью) для контактов с внешним (а именно: западным) миром – чтобы осовременивать свой, русский. Поэтому его западничество (и вольнодумство или, по-русски, инакомыслие, и антисистемность) – не случайность, а результат истории, своеобразия русского развития. Притом что он несовместим с этим типом общества, которое упорно сохраняет и сберегает себя как несвободное, свободный русский человек постоянно ищет в нем свое место. И в этом его историческое право. Но на каждом очередном переломе от свободы – к несвободе этот поиск становится небезопасным и даже трагическим.

В начале 2010-х поиск обрел форму, для нас неожиданную и странную: Болотной. Это тоже реакция на перестроечное время, но реакция положительная. Болотная – бунт человека, осознавшего себя свободным, а общество, в котором он живет, – несвободным. Это выступление по сути своей не антивластное (хотя оно обрело форму политического протеста), а антисистемное: за свободу и западничество как русскую традицию. Не случайно националистический консенсус «верхов» и масс образца 2014 г. является в основе своей антимайданным и антиболотным. Его характер – охранительный, запретительный. Он направлен против свободы выбора (в любой сфере, внутри и вовне страны), за восстановление права на несвободу для всех и для каждого: как всеобщего и обязательного.

Внутренний выбор в пользу несвободы получил и внешнее оформление. Россия закрывается. Слова по звучанию высокие – напоминают горчаковское: Россия сосредоточивается. Но смыслы – самые низкие. Мы (как сообщество) отказываемся от решения тех проблем, с которыми был связан очередной выход в мир. Изоляция – не возвращение на единственно верный (потому что традиционный) путь, а капитуляция: признание своей несовместимости с современностью. Поэтому мы сейчас так заняты кем и чем угодно, зациклены на других (соседях, плохих и хороших, бывших друзьях, исторических врагах) и совершенно забыли о себе, о своем настоящем. Потому и внешний мир воспринимаем как чужой и враждебный: это лучшая точка зрения на себя, лучший мотив для изоляции. Способ, который Россия выбрала для ухода от (из) мира, вполне традиционен. Милитаризация/мобилизация (в тех или иных формах) – необходимое условие для реанимации «порядка несвободы». Он наиболее эффективен именно в ситуации чрезвычайщины.

Сейчас, как никогда, понятно: курс России на несвободу/изоляцию – это ошибка. Во всех отношениях. Движение по этому пути грозит тем, что страна может оказаться на каких-то уж совсем последних рубежах. Там речь пойдет не о вечной и высокой цели: как нам обустроить Россию, а о том, как вернуться к нормальной жизни. Отрезвляющий инстинкт выживания рано или поздно вернет нас из миражей прошлого в настоящее, из изоляции – в мир, в современность. Но здесь возникает главный русский (третий – после «что делать?» и «кто виноват?») вопрос – о цене: какой ценой будет оплачен такой поворот?

À la recherche du temps perdu 9 : исторические юбилеи 2013–2014 гг

Настоящее имеет одну важную особенность: целиком захватывая человека, погружая его в водоворот каждодневных дел, оно как бы парализует у него чувство времени. Кажется, что мир существует только здесь и сейчас; образы прошлого и будущего, иногда всплывающие в потоке повседневности, кажутся призрачными, иллюзорными, не имеющими связи с сегодняшним днем. В действительности все, конечно, не так.

Наше прошлое, как и наши представления о грядущем, и есть мы. Поэтому постоянный разговор о минувшем (в смысле: бывшем, а не миновавшем), его переосмысление с позиций настоящего необходимы для самоопределения и самопонимания. Это возвращает нас во время, задает темпоральное измерение нашей жизни (обеспечивает ей необходимые для развития «долготу и широту»).

Руководствуясь этими соображениями, мы и решили предложить нашему читателю этот текст. Он – об исторических юбилеях прошедших двух лет. Не претендуя на исчерпывающую полноту, сосредоточившись на главном, мы хотели бы напомнить, следствием какой истории является сегодняшний день.

В 2013 г. мы не знали, каким окажется следующий. И потому наши обращения к прошлому были пропитаны атмосферой еще относительно «мирного» времени. В сегодняшнем контексте многое, наверное, виделось бы иначе. Однако не будем переделывать того, что написалось в 2013 г.

Исполнилось пятнадцать лет со дня дефолта. Это, конечно, рубежное событие, и его нельзя редуцировать к финансово-экономическому краху ельцинской России. В отличие от подавляющего большинства исследователей, мы не считаем квалификацию 1990-х как «лихих» исчерпывающей. Более того, не «лихость» была в 90-е главным. Дефолт обнажил два, казалось бы, прямо противоположных результата трансформации России в конце ХХ в.

Гайдаро-чубайсовский «рынок» оказался нежизнеспособным. И рухнул, чуть не похоронив под своими обломками страну. Но, как ни парадоксально, буквально через несколько месяцев началось ее выздоровление (пусть и относительное). Обычно заслуга в этом приписывается мудрому Е.М. Примакову, опытному Ю.Д. Маслюкову, хитроумному В.В. Геращенко. Безусловно, эти люди сыграли свою положительную роль. Однако только их ума и умения не хватило бы. Вдруг открылось, что при всех громадных провалах, глупостях, неадекватности все-таки были созданы базовые институты рыночной экономики и современной политической системы. Да, далекие от совершенства. Да, еще коряво и неэффективно функционирующие. Да, еще непрочные. Но они имелись. И именно это, с нашей точки зрения, существенным образом помогло команде Примакова–Маслюкова–Геращенко отвести Россию от пропасти. Вот уж действительно диалектика социального процесса.

За пять лет до дефолта, в конце сентября – начале октября 1993 г., в Москве прошла гражданская война. Вообще, тот 93-й был для нас не менее грозным и, как говорили во времена перестройки, судьбоносным, чем известный 93-й – французский. Мы уже давно забыли об этом, но напомним: и войска вводились в столицу, были и кровавые демонстрации, и общероссийский референдум 25 апреля о доверии к власти.

Финалом же этого страшного времени стали 3–4 октября, когда в непримиримой схватке столкнулись силы красно-коричневого реванша и те, кто не хотел обратно в СССР. Конечно, мы огрубляем, спрямляем, на что-то закрываем глаза, но в целом это так. Расстрелом Белого дома было доделано то, что начал в середине 80-х Горбачев, а затем подхватил Ельцин: уничтожение советско-коммунистической системы, расчистка социального пространства для строительства новой России.