Труды по россиеведению. Выпуск 5 - Страница 4

Еще одной важной, а может, и важнейшей темой этих «Трудов по россиеведению» является 20-летие Конституции РФ. Мы – не юридическое издание. Как это было декларировано в предисловии к первому выпуску «Трудов…» (2009), мы пытаемся следовать по тому пути, который М. Раев, один из крупнейших русских историков в эмиграции, назвал: understanding Russia. И Конституция интересует нас именно в этом смысле: какую роль она играет сегодня, где ее корни, может ли она стать, как во многих западных странах, основой национальной идентичности, гражданского («конституционного») патриотизма.

Конечно, в последние годы эти вопросы все больше обретают качество риторических. Сейчас, скорее, припоминается, что на Руси (и в московские, и в петербургские времена) право понималось как крепостное, как обычное, а в СССР торжествовала карательная и чрезвычайная юстиция. Традиция правового либерализма, кажется, совсем забылась, а слово «патриотизм» употребляется лишь в одном значении: милитарно-изоляционистском. Но все-таки: на дворе XXI век – и человечество отдает предпочтение не диким и варварским, а цивилизованным формам общежития. Да и большинство наших граждан тоже не против этих форм – как более для них безопасных. В принципе – не против.

В материалах этого выпуска обсуждаются и другие актуальные вопросы: о российских внешнеполитических ориентирах и общественных ориентациях, о национализме и консерватизме, о бюрократии и бюрократизме, о государственной политике в отношении прошлого. И вот что поразительно. Темы из прошедшего и настоящего не просто перекликаются, но продолжают друг друга, «сцепливаясь» в некое единство. С такой многомерной временнóй площадки особенно очевидна, зрима несовременность нашей современности. Сюжеты и персонажи дня сегодняшнего как бы всплывают из прошлого; нынешние события, решения, реакции кажутся ответом на вчерашнее и позавчерашнее, следствием того опыта.

Навязчивое ощущение дежавю вполне объяснимо. Уже не первый раз в своей истории мы пытаемся ответить на вопрос: как построить наш мир на современных началах, т.е. на основе свободы и взаимной ответственности – для свободного человека. И даем ответы, которые, разнясь по форме (в соответствии со временем), совпадают содержательно – в главном. Мы не можем и не хотим организовываться на таких началах. Русский мир их отторгает – причем именно тогда, когда они начинают в него вживляться, в нем утверждаться.

Так случилось, что очередной окончательный отказ от свободы, т.е. от современных способов социальной организации, пришелся на наше время. То, что он приобрел крайние, малоприличные, подчас неадекватные формы, не случайно. Это непосредственная реакция на демократию – не только на результаты ее строительства, которые (как и «реальный социализм») ничего общего не имеют с исходной идеей и западной практикой, но и на демократию как принцип социального устройства, как социальный идеал.

Отведав этих плодов, наш человек осознал, насколько они ему не по вкусу – интонационно, поведенчески, институционально, всячески. Раздражают несоответствием каким-то глубинным, «корневым» началам обычно-привычной жизни. Пожалуй, только этим можно объяснить повышенную эмоциональность, странную взвинченность, даже легкую истеричность общественных настроений «против перестройки», «против Горбачева», «против демократов», «против 90-х». Ну, невозможно было все это выносить! Как только «наверху» задвигались, заговорили, закомандовали привычным образом – все как-то сразу успокоились: наконец-то – вот теперь все устроится.

И действительно устроилось – так, как и можно было ожидать, памятуя прежний опыт: в «вертикаль» – экономическую, политическую, культурную, мировоззренческую8. Теперь, как прежде, наша жизнь выстраивается оттуда; все задачи и интересы, кроме «вертикальных», – мелочи, которыми можно пренебречь. Оказалось, наш человек способен отступиться даже от традиционного: «Я их не трогаю, никуда не лезу, а они пусть не мешают мне жить» (социологический факт: так описывают «низы» свои отношения с «верхами»). Он готов пожертвовать свободой частной сферы и своим правом потреблять, т.е. «народным наследием» 90-х. Понятно: одни дали – другие взяли, коль смогли – так поприжали, не бунтовать же, в самом деле. Свои люди – сочтемся. Вот здесь в глубинной потребности в «вертикали» – источник нового, «послекрымского» властенародия.

Всё это реакции общества, по преимуществу несвободного, на распространение в нем свободы. Наша социальность столетиями формировалась как несвободная; основа московского самодержавия и петербургского имперства – крепостнический порядок. Русское массовое общество созидалось – в рамках советского «проекта» – как тотально несвободное (и потому закрытое, отчужденное от всех других). Если исходить из теоретической посылки, что разные общества – это соединение различных типов модальных личностей, то специфика общества российского состоит в том, что в нем модальной была и остается личность несвободная. Причем за ХХ столетие она осознала и приняла свою несвободу как основу существования. Цель этой личности – адаптироваться к условиям несвободы, встроиться в систему, которая этим условиям соответствует (здесь неважно, как она называется: самодержавно-крепостнической, командно-административной, авторитарной, полицейской).

Обменять свободу на блага, которые дает система, – вот жизненная установка личности такого типа. Равнодушие (к любому другому), неучастие (во всем общественном), единомыслие (в смысле: молчание как согласие) – необходимые условия обмена. Практикующий все это человеческий тип – основа несвободного общества. Стоит ему отказаться от принятых в нем условностей, от доминирующего мировоззрения (от взгляда на мир с точки зрения несвободного человека: я (как и все) – несвободен, мы – правы, в этой правоте – наша сила), и это общество рухнет. Для того чтобы оно существовало, нужна и соответствующая система власти: та, что есть, – гарант и охранитель несвободы, этой главной общественной скрепы.

Если бы «русская система» была замкнута только на себя, никак не зависела от окружающего мира, она могла бы жить и жить по своим понятиям. Но временами остро ощущает эту зависимость и свою неустойчивость (из такого рода переживаний рождались в России оттепели и перестройки). Система этого типа внутренне нуждается в «достройках»/«подпорках» – в технологиях общения с современным миром. Они восполняют ее дефициты, позволяют адекватно реагировать на внешние вызовы, т.е. не отставать, держаться в «строю», соответствовать цементирующей «нацию» идее: «большая страна – большая историческая судьба».

Впервые жестко и последовательно за этими технологиями пошел Петр I – в прямом смысле: на Запад – современность уже тогда имела европейское лицо. Попутно создал страту людей, умеющих («наученных» – на Западе, Европой) обращаться с этими технологиями. Так, из внутренней потребности традиционного порядка соотносить себя с миром, встроиться в современность (быть современным) в России появилась европеизированная субкультура (меньшинство). Созданная для нужд системы, она постепенно наращивала субъектность и стала своего рода «внутренним Западом». Чем успешнее эта социальная страта справлялась с задачей обслуживания системы, тем быстрее шел процесс ее самоопределения. Субкультура русских европейцев «строилась» вокруг тех тем, которые противоречили логике системы. Поэтому, действуя в ее рамках, она являлась в то же время оппозиционным, антисистемным элементом. Со временем и сам традиционный порядок, закрепивший несвободу как принцип социального существования, приобретал новые измерения, новые качества. Разлагались «основы»; Россия (вся: власть, «верхи», «низы») менялась – сложно, мучительно, с трудом сохраняя равновесие. С отмены крепостного права процесс изменений стал необратимым. Обустраиваясь на новых началах, страна добилась невиданных успехов. Но когда к грузу старых и новых проблем добавилась мировая война, не выдержала – рухнула.