Труды по россиеведению. Выпуск 5 - Страница 35

Эти рассуждения довольно забавно выглядели уже лет через пять. Правда, Третьяков внес тогда в свою интерпретацию некоторые поправки: «Механическое следование внешне демократическим процедурам, с одной стороны, позволит не народу, а лишь бюрократии укрепить свои позиции в государстве и обществе, а с другой стороны – опять хаотизирует недостаточно сбалансированную общественную жизнь и спровоцирует бюрократию как хранительницу государства на государственный переворот, ликвидирующий достигнутый уровень свободы»107. По существу, здесь указано на опасность следования «внешне демократическим процедурам» (т.е. на опасность для России демократии): они, якобы, «хаотизируют недостаточно сбалансированную общественную жизнь». Такого рода толкования фактически оправдывали меры президентской Администрации: к тому времени в законодательство о выборах были внесены изменения, выгодные партии власти, отменили губернаторские выборы, устанавливался контроль за политическим контентом крупнейших телеканалов. В результате этих действий была свернута политическая конкуренция, а первое лицо оказалось вне контроля и критики. Устранили то, что, по мнению приверженцев нового режима, «хаотизировало» политическое поле – реальную конкуренцию.

Еще через несколько лет для иллюзии сохранения в России «демократической традиции» почти не осталось места. Аргументация защитников политического режима свелась к тому, что он создает благоприятные условия для развития экономики, обеспечивая общественную стабильность. Благоприятный климат «нулевых» годов по-прежнему противопоставлялся хаосу «девяностых». Провозглашалось, что борьбой с злоупотреблениями власти, коррупцией, произволом эффективнее любых оппозиций занимается президент. Получалось, что именно авторитарное государство (адепты предпочитали именовать его «консолидированным») пригодно для экономической модернизации. «Есть… концепция… которая считает консолидированное государство инструментом переходного периода, инструментом модернизации. Некоторые называют это авторитарной модернизацией… Президент больше любой оппозиции делает для борьбы с коррупцией, отсталостью, для развития политической системы… Систему надо адаптировать к меняющемуся, усложняющемуся обществу. Но это не значит, что мы должны от системы отказываться. Ее надо сохранять. И не впускать то, что может ее разрушить… Девяностые годы показали: само по себе расщепление общества не рождает позитивную энергию. Да, некоторую энергию высвобождает, но на что она расходуется и куда это приводит?»108. Вероятно, под опасным «расщеплением общества» подразумевался трагический опыт 1993 г. Он действительно показал, что российские политики плохо умеют договариваться друг с другом, не способны на компромисс. Но из этого, на наш взгляд, следовало только то, что необходимо развивать культуру политического диалога. Опыт 1990-х вовсе не требовал установления новой монополии на власть.

Отмечая явные признаки возвращения в 2000-е годы к советской практике (монополия на власть, соответствующая пропагандистская линия, контроль над СМИ и т.д.), следует все же учитывать качественную новизну ситуации. В том числе в том, что касается идеологического оформления режима. Советский опыт был, так или иначе, связан с политическим наследием сталинизма, с традицией неуклонного подавления и искоренения инакомыслия. Традиция эта в полной мере сформировалась к середине ХХ в. Но специалисты по рекламе и политтехнологи, ставшие идеологами российского политического режима в начале ХХI в., явно не хотели быть обвиненными в приверженности сталинизму. Более того, они и не были сталинистами – скорее карьеристами, не слишком отягощенными принципами. Они хорошо понимали (точнее, угадывали) суть политической задачи, поставленной первым лицом: нейтрализовать оппонентов, не прибегая к репрессиям и не давая повода для упреков в искоренении инакомыслия. Тут, кстати, можно вспомнить и об участии первых лиц государства (воспользуемся здесь множественным числом) в мероприятиях, посвященных увековечению памяти жертв репрессий 1930–1950-х годов – например, на Бутовском полигоне в Подмосковье и в Катыни под Смоленском.

Да, создатели нового режима вроде бы не были сторонниками методов 1930–1950-х годов. Они просто защищали порядок, при котором им было комфортно. Но их постоянные усилия по наращивании власти главы государства вызывали энтузиазм у многих приверженцев этих методов. Усиление власти постепенно подводило режим к тому пределу, за которым он уже менял свою сущность, полностью утрачивая демократический характер. По мере того как авторитарные черты режима проступали все более явственно, его защитники оказывались перед необходимостью как-то обосновать сам принцип авторитарности.

Приведем аргументы одного из наиболее высокопоставленных сторонников «нового авторитаризма», председателя Конституционного Суда Валерия Зорькина. Он настаивал: режим спасает страну от опасных радикальных движений, в частности от левых радикалов и отечественного нацизма. «… Я с изумлением обнаружил, что даже у профессиональных юристов слово “авторитаризм” вызывает жуткую неприязнь, – писал Зорькин в 2010 г. – Конечно, если в чистом виде авторитаризм, автократия в традиционном понимании, так недалеко и до Пота. Но “авторитарное” (autoritaire) – есть ли это элемент государства и права? На мой взгляд, безусловно, потому что элементы социального общежития – это власть, свобода, закон и общая цель. Юридической общей целью является установление принципа юридического равенства, а наполняется оно через общие блага. Если бы Шарль де Голль не поступал авторитарно в пределах, конечно, Конституции и права, то на смену ему пришла бы диктатура фашистских полковников, переворот бы был. Я понимаю, что историю переделать нельзя, сослагательное наклонение, говорят, к истории неприменимо, но не могу отделаться от мысли о том, что, если бы Гинденбург в своих генеральских погонах не просто на приемах красовался, то есть если бы содержание соответствовало форме, если бы он и его окружение воспользовались авторитарными методами, как сделал это де Голль, Гитлер не пришел бы к власти. Конечно, что бы говорили поклонники чисто либеральной идеи свободы в ее рафинированности и абстракции?»109.

Напомним, что это мнение председателя Конституционного Суда. Нужно ли было понимать его так, что режим, установленный вторым российский президентом, спасал страну от новых гитлеров? Это звучало не слишком убедительно. Да, в начале XXI в. националистические и революционаристские группировки действовали в России (как, впрочем, и во всех европейских странах). Но их влияние было невелико, а успешное экономическое развитие не позволяло им расширять социальную базу. Напротив, экономическая стагнация, самоизоляция, активная пропаганда тезиса о том, что Россия остается в кольце врагов, создают для радикалов благоприятный социально-психологический климат.

Когда адепты политического режима, ставшего фактически режимом личной власти, ссылаются на опасность разного рода радикализмов, возникает вопрос: что тут перевешивает – угроза захвата власти радикалами или заинтересованность узкой группы лиц в неограниченной власти и связанных с ней скромных благах? Этим борцам с революционерами хочется напомнить суждение Бориса Чичерина (из статьи «Россия накануне двадцатого столетия»): «Естественное последствие угнетения мысли состоит в том, что она вдается в крайние направления. Одна крайность всегда вызывает другую. Чем более мысль стеснена, тем более в ней возбуждается ненависть ко всякому стеснению…»110.

Идеи авторитарности (авторитарной модернизации) стала всерьез обсуждаться, оправдываться и обосновываться в период второго президентства В. Путина и во время президентства Д. Медведева. В 2012–2014 гг. режим преодолел некий предел и стал вполне реакционным. Это потребовало дополнительного идеологического обоснования, обновления идейной базы. Правящую группу и ее лидера уже перестала удовлетворять конструкция «суверенной демократии». Более того, режим стала стеснять Конституция 1993 г.