Трудный переход - Страница 9
Даже когда призывался Егор, его было назвал староста Тамочкиным. Тут он возмутился и крикнул: «Веретенников я!»
Так и пошёл в Красную Армию и вернулся домой как Веретенников и слышать не мог старой клички. И вот теперь зятёк, женатый на любимой сестре Елене, Григорий Сапожков, вдруг обозвал его Тамочкиным, явившись к нему в дом незванно-непрошенно!
Егор поднялся, и краска залила его белое лицо, оттенённое темнорусой, почти рыжей, кудрявой бородой.
Он встал перед Григорием, готовый дать любой отпор.
— Сиди, сиди, — сказал Григорий, — я так зашёл, по-родственному.
Егор медленно опустился на лавку, до боли в костях сжав в одной руке шило, в другой ремень шлеи.
— Ну, так что ты думаешь — кто убил Мотылькова?
Краска сошла с лица Веретенникова.
— Только не Генка, — сказал он глухо.
— Себя выгораживаешь, — исподлобья взглянул Григорий.
— Себя? А чего мне себя выгораживать? Да я и не трус.
— Велика храбрость — бандитов укрывать!
— Каких бандитов?
— Дальних родственников!
— Разберись, Григорий Романович, смотри!
— Чего там смотреть? Бандита ты прятал. Кулацкого выродка… Знать, тебе та родня ближе, а не наша — пролетарская!
— Григорий, я…
— Молчи! Слову твоему теперь веры нет, вот куда ты дошёл! Говорил я тебе, помнишь, не отдаляйся, Егор, от бедняцкого класса! Что ты прикипел к этим Волковым? Сам у них батраком был… жену себе отрабатывал. Эх ты, Тамочкин!
— Ну, ты Аннушку не трожь… Я свою сестру тобой не укоряю!
— Я в твою семью тоже не лезу.
— А зачем же явился? По чужим дворам ходишь, кто у кого ночует высматриваешь? Какую родню в дом пускать, а какую гнать — распоряжаешься? Да вот я кого хошь в свой дом пущу, пса поганого с улицы… А вот того, кто в чужую избу заявляется, да ещё с укорами, могу и выгнать!
— Егорка!
— Гришка!
Они встали друг против друга, как два петуха. Один — красный кочет, другой — чёрный, и у обоих злоба в глазах, и вот-вот друг в друга вцепятся.
В такой позе и застали их Елена и Аннушка, неожиданно ввалившиеся с улицы. Обе встрёпанные, в шубейках на одно плечо, в распущенных полушалках.
Как только начался неладный этот разговор, Аннушка соскользнула с печки, бесшумно прокралась к двери и побежала к Елене.
— Сестричка-золовушка, выручай! Наши петухи сцепились, ох, батюшки!
Елена сразу всё поняла и бросилась за ней по тёмной улице, сбиваясь с узкой тропинки, протоптанной среди глубоких снегов.
— Мужики, вы что это?! — всплеснула руками Елена. — Детишки спят, напугаете!
И тут же ухватила своего за рукав.
— Егор, Егор, Егорушка, — причитала, не находя других слов, Аннушка, осаживая своего на лавку.
— Чего это вы рассорились, родня? Чего не поделили? Черта ли в этом Генке? Ну, бандит и бандит, чего ты за него стоишь-то, Егорка?! — назвала брата Елена, как в детстве.
— Да кто тебе сказал, что он бандит? — нахмурился Егор.
— Как же, вся деревня говорит…
— Поди, все Кармановы?
— Да нет, — смутилась решительная Елена.
— Значит, твой Григорий тебе сказал. Он теперь всех в бандиты записал да в подкулачники. А меня в главную контру.
— Ну, уж это ты зря, — буркнул Григорий, не глядя на Егора.
— Как же зря? Ты же мне допрос пришёл устраивать?
— Ну ладно, — сказал сквозь зубы Григорий, — не хочешь по-родственному… пусть будет по-иному… Смотри, Егор, коли так… Мы на тебя молиться не станем, что ты когда-то в красноармейцах бывал… Мы тебя раскусим, какой ты сейчас… И если ты не с нами… Попомни!
— Смотри ты, опомнись!
— Я-то смотрю…
— Ну, и я не из робких!
Так они и разошлись непримиренные.
Елена чуть не силком вытащила Григория от Веретенниковых.
— Не ходи ты к ним больше! — сказала она за воротами.
— Ну и ты не ходи!
— Почему это мне не ходить? К родному-то брату!
— Вчера брат, а ныне чёрту сват… Обожди, пока не ходи.
— И надолго твой запрет? — с вызовом, уперев руки в бока, спросила Елена.
— Не ходи — и всё!
— А я пойду, когда захочу!
— Ленка!
— Ну, я Ленка, и прежде была Ленка.
— Я тебе запрещаю к ним ходить! — с нажимом сказал Григорий.
— Запрещаешь? Смотри-ка, какое ноне крепостное право! Это коммунист-то? Нашёл себе крепостную? Нет, Гриша, не на такую напал… У меня своя голова на плечах, свой рассудок. Чего бы там ни было, а я своего брата лучше всех знаю!
— Эх, ничего ты не знаешь… Такие вокруг дела!
Григорий попытался взять жену за руку, заглянуть ей в глаза, но она отвернулась и пошла впереди, поскрипывая по снежку валенками, бойко и норовисто.
А наутро в дом Веретенникова явилась милиция.
«Ну вот, — было первой мыслью Егора при виде милиционеров, обметавших снег с валенок голиком-веником, — начинается месть Гришки… Не покорился ему — и вот…»
Но он ошибался; Григорий, наоборот, отсоветовал арестовывать Веретенникова. В глубине души он считал его невиновным в деле убийства Мотылькова. Ему только было нестерпимо обидно, что его родня, брат его любимой жены, склоняется, повидимому, к кулацкой шатии… Ни за, ни против не высказывается, а всё-таки, коснись до дела, приголубливает кулацкого последыша… Неужели же не знал, что этот парень не просто озорник и забулдыга, а один из тех, что вился вокруг Кармановых? Не сам он, конечно, догадался пойти на убийство ненавистного кулакам человека… Но быть орудием вполне мог.
Поймав Генку, можно было бы выяснить, кто же вложил в его руки оружие. И выявить истинных виновников и очистить от них Крутиху. Раз и навсегда.
И вот теперь этому важному делу мешал или не хотел помочь Веретенников.
— Значит, не хотите помочь следствию? — несколько раз твердил милиционер, сверля взглядом Егора и держа наготове перо над листком протокола.
— Сами прозевали, теперь ищите… ветра в поле! — говорил Веретенников, ожесточённый допросом.
Сердце обливалось кровью, когда он видел горестное лицо Аннушки, испуганные глаза детей, жавшихся по углам. Вот он, сильный, большой, отец и кормилец, навёл на семью свою беду, перед которой слаб и бессилен! От этого сознания зубами готов был заскрипеть.
Не подняться же медведем, не выгнать этих пришельцев… На них возложена власть. Это ведь не Гришка…
И он давал вынужденные показания:
— Нет, не знал, что Геннадий Волков бежал из-под ареста. Нет, не знал, что разыскивается по подозрению в убийстве Мотылькова… Нет, не знает местопребывания вышеупомянутого, скрывшегося от следствия… в чём и даёт подписку.
— Значит, родственных связей с Волковым не поддерживали… Сбежавший из-под ареста зашёл к вам по старой памяти?..
— Да, да, никто его не звал, не приглашал.
— А скажите, гражданин Веретенников: часто ли бывали вы у Карманова Селивёрста и не встречались ли там с Волковыми?
— Кармановы? — В Егоре закипела злость — ишь, как ловят его! — но он сдержал себя. Негоже клепать на людей, которым завидуешь. — С Кармановыми я не знаюсь, это вам всё село скажет.
— А про сходбища у них что слышали?
— Ничего я не слыхал, ничего я не видал. Я землю пахал, хлеб растил да детей кормил.
И на вопрос, не считает ли он, что Мотылькова убил Генка Волков, упорно отвечал, что нет, шалопай он, но не убийца.
Не арестовали его после этого допроса только потому, что настоял Григорий.
— Успеете, — сказал он, — этот никуда не денется, врос в своё хозяйствишко. Возьмите подписку о невыезде — и хватит. А вот Карманова, смотрите, не упустите!
Его злило, что милиция медлит с арестом Селивёрста и всех его братьев, проявляет политическую беспечность, как он считал.
А тем временем Селиверст издевается над сельскими коммунистами. Смеётся им чуть не в лицо. Дошёл до такой наглости, что явился на похороны Мотылькова.
Через три дня, положенных на прощание с покойным, на деревенском кладбище хоронили Дмитрия Петровича. Падал лёгкий снежок. «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» — пели провожающие. Женщины плакали. Когда гроб на белых полотенцах стали опускать в могилу, грянул залп из дробовиков и бердан. Люди подходили к могиле, заглядывали в неё, вздыхали, что-то вполголоса говорили друг другу. Селиверст, сняв шапку, бросил горсть земли и размашисто перекрестился на виду у всех. В чёрной шали, с большими, лихорадочно блестевшими глазами, подошла и бросила горсть земли жена Мотылькова. Она не плакала, должно быть выплакала уже все слёзы. Но сын её, белокурый Петя, рыдал безутешно. Его успокаивала Елена.