Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Страница 8

В отделении внешне все как обычно. Кузовлева сдала рапорт, мы поздоровались, начали работать. Изучение темы «Товарищество и дружба» обычно начинаю с вопроса к одной из учениц. На этот раз он достался Чичетке.

– Ирина, сколько у тебя друзей?

– О, много! Сразу и не сосчитать. Ну, пол-Кировограда, полколонии...

– А у тебя, Яна? – обратился к Цирульниковой.

– Ха, друзей! – Она сложила губы в язвительную улыбочку. – Одна у меня сейчас подруга – Водолажская.

Ольга при этих словах еще сильнее втянула голову в плечи.

Я замешкался. Не знал, как лучше: продолжать урок, будто ничего и не было, или принять вызов Цирульниковой? Нет, только не второе. Я не говорил еще с активом, не знаю обстановку в классе, совершенно не готов к разговору о случившемся вчера вечером. Но и продолжать урок, сбившись в самом начале с привычного темпа, не мог, очень уж неуместным и наивным сейчас казалось все то, что приготовлено было по этой теме. Я прибегнул к обычному в таких случаях выходу: предложил к начальным словам двух определений дописать: «Друг – это...» и «С другом я часто...»

Все склонились над тетрадями. Только Цирульникова не спешила приступить к работе, рассматривала меня с надменной ироничной улыбкой. Ну, улыбка, пусть даже ироничная, – это еще полбеды. Но вот Гукова, очевидно, дабы продемонстрировать свое дружеское расположение к Водолажской, поцарапала кожу на руке, подождала, пока скопится достаточное количество крови, и взмахнула кистью, укрывая проход между партами выразительными багровыми пятнами.

– Света, выйди из класса, – говорю ей спокойно. – Иди в умывальник, санчасть, куда нужно.

– А не хочу!

Это был уже явный вызов.

Оставаясь верным своему принципу не уделять воспитаннице больше внимания, чем она того «заслуживает», я прошелся вдоль первых рядов, наблюдая, как выполняется письменная работа. Гукова, явно ущемленная подобным равнодушием к ее поступку, поерзала минуту за партой и, не спрашивая разрешения, демонстративно удалилась из класса. Позже я у нее интересовался: «Зачем было произведено кровопускание?»

– Хотела на вашу реакцию посмотреть, – призналась воспитанница. – Как кричать будете, топать ногами. Неужто вас невозможно вывести? Учителя, которые приходят к нам со свободы, обычно такие слабонервные...

Ну нет уж, не дождетесь, подумал. Надеюсь, у меня хватит выдержки, чтобы не дойти до такого состояния.

И все же – оставлять проступки воспитанниц без реагирования тоже нельзя. Но как реагировать? Наказывать? Так ведь наказание всегда палка о двух концах: результат дает, конечно, но какой?..

Я с трудом дождался окончания рабочего дня и поехал на совет к майору Минеевой.

2

 – Помните мой девиз? – Надежда Ивановна встречает доброй улыбкой и приглашает в комнату. – Все годы работы в колонии он был неизменным: до рассвета встать и, помышляя о чуде, рукой обожженною солнце достать, чтоб подарить его людям.

Стихи?! Как это удивительно – поэтическое отношение к жизни и работа в колонии для уголовных преступниц.

Надежда Ивановна, закончив хлопотать вокруг самовара, приносит из соседней комнаты пачку писем, раскладывает на столе.

– Это за последние три дня, – объясняет, – от девчат, которые на преступный путь не вернулись. Это все, Владимир Иванович, что осталось у меня от моей работы, от моей прежней жизни, – говорит с грустью.

Не сразу, из многих встреч, бесед с Надеждой Ивановной, из переписки, из воспоминаний сотрудников раскрывается постепенно необыкновенный образ педагога Минеевой, а вместе с ним – и история становления колонии. Первым ее начальником был майор Зиновий Семенович Ворник. Взялся за дело с энтузиазмом, оборудовал жилой корпус, построил школу и производственные мастерские, начал сплачивать коллектив воспитателей. Но его перевели неожиданно на другой участок работы, а исполняющему обязанности начальника Василию Федоровичу Балабанову, честному и порядочному человеку, коммунисту, не позволили продолжить начатое Ворником. Ему, образно выражаясь, было определено место «сидящего на чемоданах», ибо кто-то из милицейского руководства решил вдруг, что девичьей колонией не должен руководить мужчина. Искали женщину, наверное, это счастье, что такой женщиной оказалась именно Минеева.

Заинтересовавшись возможностью испытать себя, как педагога, в работе с трудными, Надежда Ивановна решила оставить должность инспектора облоно, квартиру в Запорожье, переехала в Мелитополь. Начинать Минеевой приходилось почти что с нуля. Восемь месяцев фактического «безвластия», когда и «снизу» и «сверху» подавлялась всякая положительная инициатива исполняющего обязанности, не могли не сказаться на состоянии воспитательного процесса в колонии, моральной атмосфере в среде осужденных.

Вот одно из первых построений на плацу в 1969 году, когда Надежда Ивановна только-только возглавила педагогический коллектив колонии.

– Здравствуйте, девочки! – обращается Минеева.

Но строй осужденных будто окаменел. Лица угрюмые, словно рисующиеся своей отпетостью, взгляды исподлобья. И вдруг хриплый, недоброжелательный голос:

– Ха!.. С бабой здороваться...

И снова тишина. У Минеевой внутри все кипит. Heт, это не злость, она прекрасно понимает, кто перед ней, это, скорее, стыд за собственное неумение найти с осужденными общий язык.

– Но вы же меня совсем не знаете?! Я к вам с добром пришла...

– И знать не хотим!

Девчата обрывают начальника колонии на полуслове, кричат, плюются, сквернословят. А потом, как по команде, вдруг расходятся. Скрываются кто где: в кочегарке, под койками, в туалете. Что делать? Как их снова собрать, чтобы одних посадить за школьную парту, других – за швейные машины в мастерских? Все трещит по швам...

Двухметровый сержант-контролер, поигрывая бицепсами, смотрит на Минееву сверху вниз.

– Свободу нам дайте, – почти требует. – Сейчас быстро шмон наведем.

– Не будет вам больше «свободы», забудьте, – твердо отвечает Надежда Ивановна, подразумевая время, когда можно было иногда посвоевольничать, зная, что вот-вот исполняющего обязанности переведут в другое подразделение органов внутренних дел. – Разыщите-ка лучше воспитанницу, которая пользуется авторитетом среди девчат, и пригласите ко мне в кабинет.

Контролеру ничего другого не оставалось, кроме как доложить, что он приказание понял, и отправиться его выполнять.

Разговор с воспитанницей Лукониной, отбывающей срок за тяжкое уголовное преступление и не желающей становиться на путь исправления, дался Минеевой нелегко. И все же Надежде Ивановне хватило такта и педагогического мастерства, чтобы расположить к себе этот «орешек», от Лукониной она услышала многое об истинном положении дел в колонии, узнала также имена сотрудников, которые пользовались уважением в среде осужденных. Многие последующие часы провела Минеева в беседах и жарких спорах с ними – совместно вырабатывался план воспитательной работы в колонии.

На ближайшей оперативке Минеева потрясла многих сотрудников перечислением нововведений, которые она намеревалась внедрить.

Не курить.

Называть друг друга по имени-отчеству.

Строго соблюдать форму одежды.

Рукоприкладство или даже повышение голоса на воспитанниц будет рассматриваться как причина для увольнения с работы.

Обязательны при обращении к воспитанницам – тактичность, понимание, доброта.

– А они к нам как?! – не выдержал кто-то из начальников служб.

– Но они по-другому и не умеют.

– Надо ломать таких!

– Не спорю, надо, – тихо отвечала Минеева. – Но ломать добром.

Когда страсти, поднявшиеся вокруг истины, которую педагогически обосновал еще А. С. Макаренко, несколько улеглись, новый начальник колонии продолжила:

– Будем организовывать художественную самодеятельность. Понимаю, воспитанницы сразу не пойдут, мы сами пример подадим.

– Петь и танцевать перед этими ублюдками?! – подскочил один из сотрудников. Но тут же и сел на свое место, охлажденный короткой фразой начальника колонии: