Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Страница 43

– Живо встать!

Кого они на понт берут, божечки!

– Где шмаливо взяли?

– С собой привезли.

– Вас не шмонали?

Я – ему:

– Из ума выжил, старый?

Он меня по руке ударил.

– Сигареты на базу! – заорал, протягивая ладонь.

Я же ему спокойненько:

– У них своя база – мой карман. Достала – курю. Пронесла – не обшманали, теперь катитесь.

Не захотели иметь со мной дело и в «психушке». Отправили назад в Томск, божечки! Цветочек меня встретила, душу растопила, красивые речи повела. Можно в электроцеху гирлянды для елки собирать. Или коробки для карандашей в картонажном. Есть еще цех резиновых деталей, есть швейный... Я обещала подумать.

Чтобы не подводить Цветочка, согласилась на стройке помогать. Там «химики» вкалывали. С мужиками интереснее, как-никак. Да и сигаретами угостят... Засекли меня – выперли со стройки. В швейку определили. Сорвалась. Примкнула с Иркой к «столовским» на месяц. Взяла под ответственность холодильный цех, чтобы поближе к мясу, понимаете? Наелась я, божечки, как не лопну. А тут еще мыть надо. Позвала уборщицу из зала:

– Вера, помой. Я тебе пачку сигарет дам.

– Хорошо.

Ну я и укатила в отряд. Лежу. Хабаровск вспоминаю. Жизнь свободную. А тут Ирка влетает.

– Скорее в столовую. Поварша зовет.

– Да пошла она!

– Надо, Оксана, что-то стряслось. Паленым воняет из холодильного.

У меня все и оборвалось.

Бежим. С ног всех сшибаем. Поварша зверем встречает на пороге.

– Ты рубильник трогала?

Рубильник у нас в коридоре.

– На кой он мне! – сказала я.

Открываем мы дверь в цех... Божечки! Верка лежит вся обуглившаяся. Да за что же это ей такая смерть!

– Ты что! – кричу на поваршу. – Ты зачем дверь в холодильный заперла, когда уходила? – И норовлю двумя пальцами в беньки ее паршивые поцелить.

А она уклоняется, плачет. Клянется, что рубильник выключенный был. А кто же его тогда врубил?

Приехал следователь, разборы начались. Крайних не нашли. Поваршу из колонии выперли, меня в дизо засадили. Даже хорошо, что в дизо. А то не перенесла бы я похорон. Родители Веркины из Магадана примчали, убивались страшно за единственной дочерью. Меня порывались видеть, батя разорвать на куски грозился. Божечки! За что же? Не убивала я. А что вина на мне есть – не открещиваюсь. Так жалко девку, до сих пор кошки на душе скребут. Верите, Владимир Иванович? Вы должны верить, вы можете снять камень с моей души... (Плачет.) Да, спасибо. Я понимаю, конечно, провода и по мне шибанули б, возьмись я за мокрую тряпку. Все равно – душа стонет, грех на моей душе.

Вышла я с дизо, а легче не стало, Куда ни гляну, везде видение Верино. В школе «двояки», работа в швейке из рук валится. Сорвалась я, плюнула на работу, поплелась зачем-то в электроцех. Стащила звезду – для ночника в комнате. Но кто-то усек. Настучали дежурному офицеру. Схватили меня, божечки. Обыскали. И опять заперли в дизо.

Пришел пахан в камеру. Ну, Хозяин.

– Отправлю в другую колонию, – говорит.

Я об этом только и мечтаю.

– Да позора пострашишься, – подначиваю его специально.

И он клюнул.

– Вот увидишь, отправлю!

Через неделю пришла Цветочек, разжалобила меня и в школе уговорила учиться. Вижу – другого выхода нет, что толку бузить, надоело. Сижу на уроке – учусь. Вдруг вызывают на КП. Божечки, отец приехал. Это я так подумала. Но никто не приехал. Мне дали в руки обходной и сказали:

– Собирайся.

– Куда?

– В Мелитополь.

– А где это?

– Крым где, знаешь?

Божечки, это же на краю света!

Отпросилась я будто бы за письмами сбегать в жилую зону, а сама в школу, с отделением прощаться. Задержалась там. Вернулась на КП, контролер мне пощечину с размаха.

– Где была?

Решила и я его треснуть хорошенько на прощанье. Согнулся надвое, взвыл. Хозяин прибегает, но разбираться ему некогда.

– Обстричь, – говорит, – наголо.

Повел меня старшина стричь в комнату для свиданий.

– Садись.

– Божечки, да пошел ты! Холоп паршивый!

Старшина, зная, что я могу укусить, не грубил.

– Присаживайся, – повторил. – Я концы тебе подровняю.

– Не надо.

– Надо! – неожиданно поменял он тон.

Я поняла, чего он так осмелел, божечки. Друг его на помощь пришел, вдвоем, рассчитывали, легче будет. Сделала вид я, что смирилась, подошла кротко к столику с инструментами и схватила бритву. Разрезала пару раз воздух для острастки и как завизжу:

– Кто подкатит – сразу по морде!

Контролеры начали уговаривать меня положить бритву, обещали не стричь наголо, но кто же им поверит, божечки!

– Веди с бритвой! – ору я, продолжая станок на вытянутой вперед руке держать.

Не стали связываться, повели. Идут и хохочут оба: во баба!

Уехала я из Томска. Думала, кончились кошмары, но в поезде не обошлось без приключений. Смертник за стеной ехал, один в купе. И я одна. Вообще одна на весь вагон мужичков, божечки! И вот подходит солдат, записку от смертника передает. Его через сколько-то там дней расстрелять должны, хочет последний раз в жизни побыть с женщиной. Я спросила у солдата: за что его?.. Солдат лишь пожал плечами и ушел. А вагон ревет:

– Это не по-арестантски!

Кричат со всех купе, божечки, колотят тарелками по перегородкам. Солдат прибегает с перепуганным лицом.

– Может, согласишься? – уговаривает. – Они вагон раскачать грозят.

Что такое раскачать вагон, я знала. Это не труднее, чем качели в горсаду. А если раскачают вагон – значит, крушение поезда. Но я не могла пойти, я боялась, боялась, божечки.

Тут уже и прапорщик прибежал, уговаривает, а я ни в какую.

– Отстаньте, – кричу. – Отвалите!

А у самой уже пол из-под ног ускользает.

Мужики вагон начинают раскачивать.

– Не тяните, выбрасывайте красный, – говорю я прапорщику.

А он ключи достает, дверную решетку открыть хочет.

– Отвали! – кричу я опять. – Не выйдет! Зубами твою рожу разукрашу. Вон, сволочь!

Божечки, поверил! Побежал за флажком сигнализации.

А мужики продолжали вагон раскачивать. Я перекрестилась. Ну, вот и смерть пришла. Глупо, конечно. Но что делать?

– Подумала, девка?! Пойдешь? – орут мне хором.

Я молчу и крещусь.

Они опять орут, божечки!

Я молчу. Скрежет тормозов слышу. Поезд замедляет ход и останавливается. Полчаса простояли. Пока не приехала за мной машина и меня не увезли от этих...

Оксана выразительно повертела пальцем у своего виска.

8

За окнами автобуса – тенистые тротуары. Толпы беспечных, разморенных отдыхом и солнцем людей, особенно много на шумном в воскресенье мелитопольским рынке. Так получается, что почти каждый выходной день находятся дела в колонии. Сегодня, к примеру, приезжает из Днепропетровска наша бывшая воспитанница Кузовлева – как не пойти. В следующее воскресенье поэта ждем в гости, тоже безотлагательное мероприятие. К тому же текущих проблем более чем достаточно. Главная забота сейчас – Гукова. Ей очень неуютно стало в отделении после публичного покаяния и отъезда Цирульниковой. По-другому, беря пример с активистов, жить она не приучена. А тут еще и преступление о себе напомнило: в кошмарных снах является убитый ею парень и подолгу громко, истерически смеется. «Я, наверное, сойду с ума, не выдержу», – несколько раз жаловалась она нам с Надеждой Викторовной.

Глядя в перекошенное душевными муками лицо Гуковой, я вспоминал, как, ехидненько улыбаясь, разглагольствовала Светка полгода назад: «Вспоминать свое преступление, переживать – значит проживать еще и еще раз свои неприятности, унижение, обиды. Стоит ли? Помнить – это значит продлевать, удлинять плохое». Но избавиться от груза совершенно Гуковой не удалось. Не только для нее – для всех в колонии действует железная логика расплаты за преступление. Расплата свободой, страданиями родных и близких, потерянными годами, несбывшимися надеждами, душевными муками.