Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Страница 31

Последнюю фразу я зачитываю вслух. Людмила Викторовна улыбается:

– Это каких же благ вам желает Столярчук? Знает ли она сама, какие блага истинные, а какие – мнимые?

Не знает – объясним, думаю я, а в душе радуюсь искренности, которая чувствуется в письме Столярчук. От первой встречи мнение о себе она оставила хуже. Никак нельзя допустить, чтобы ею пополнились ряды «отрицаловки». Да и что такое вообще эта «отрицаловка»? В шестом отделении, как только отправим Цирульникову, надеюсь, перестанет существовать вообще. Ибо Гукова, оставшись в единственном числе, вряд ли сможет оказывать прежнее влияние на «пассивных».

9

В воспитательскую заглядывает Дорошенко.

– Просили зайти? – напоминает робко.

Воспитатель Хаджикова оставляет стопку писем, которые мне нужно перечитать и отправить. Отдельно кладет открытку – поздравление с Новым годом. Надо вызвать Корниенко, ее написавшую, и объяснить, почему эта открытка не была отправлена адресату. Сославшись на множество дел в карантине, Людмила Викторовна уходит. Остаемся вдвоем с Дорошенко.

Воспитанница до глаз замотана платком, а ватник весь в пятнах, расстегнут.

– Что это ты в таком виде?

Дорошенко, смутившись, снимает платок. Поправляет волосы. Спохватившись, прикрывает рукой пятна на ватнике. Я цепляюсь взглядом за нагрудную бирку. «Белова Елена. 4-е отделение». Спрашиваю, почему Дорошенко в чужой фуфайке. Она долго и путано начинает объяснять. Я до конца не выслушиваю, прошу позвать Корниенко, после чего найти Белову и забрать у нее свой ватник.

Воспитанница задерживается в дверях.

– Вы еще сердитесь на нас с Отрощенко за то письмо?

– А в чем дело? – спрашиваю.

– Не подумайте, что мы специально, ошибка получилась, – оправдывается Дорошенко. – У вас ведь неприятности с женой, да? Мне такое кто сделай, прибила бы.

Я уже не тороплю ее, любопытно выслушать до конца.

– Поверьте, – продолжает Дорошенко, – не могу вот даже спокойно смотреть на вас, все думаю, что злитесь.

Исчерпав собственное красноречие, она замолчала. Я подхожу к ней, смотрю в глаза.

– Только честно, какие у тебя отношения с Корниенко?

Ответная реакция вовсе не та, которую ожидал.

– Никаких! Катька презирает меня, за человека не считает, «гнилухой» зовет.

– Почему, как ты думаешь?

– По той же причине, по которой взъелась она тогда, помните, на Водолажскую. Недостаточно блатными мы, если так можно выразиться, ей кажемся...

– Ты сильно злишься на Корниенко?

– Если честно, – отвечает Дорошенко, – мне она безразлична.

– Ну ладно, иди. Позови Корниенко ко мне и сама придешь.

Воспитанница уходит. Я возвращаюсь за стол, беру из стопки первое письмо. Цирульникова пишет в Донецк подруге, которая освободилась полгода назад. Но письмо очень сдержанное, в нем ничего лишнего, разве что кроме одной фразы: «Отделение у нас болото». Я ее старательно зачеркиваю, ибо, по моему убеждению, это определение уже не соответствует истине. Заклеиваю письмо в конверт. Беру следующее. Шумариной. Адресовано Кузовлевой.

«Здравствуй, Танечка! В первых строках своего письма спешу сообщить тебе, что все мы здесь живы и здоровы, завидуем вам и дни, даже часы считаем, когда сами сможем поехать домой. Особенно я соскучилась уже за своим Димулькой, не дождусь, пока будем вместе. Фотографию, которую отдала мне Надежда Викторовна, я ношу всегда с собой и могу смотреть часами на нее. А на что другое смотреть? Зона угнетает, давит на голову, на душе тоска беспросветная возникает от серости и однообразия вокруг. Вот одна радость, Владимир Иванович приехал...»

Откладываю письмо, мне неудобно его дальше читать, хотя и понимаю, что нужно. Это письмо осужденной, я обязан его дочитать до конца хотя бы потому, что таков профессиональный долг, потому что нередко случаются попытки передать таким способом из зоны информацию, ожидаемую в преступной среде: кто кого «заложил», куда что перепрятать, кого «грохнуть» и пр.

В дверь постучали. Вошла Корниенко.

– Присаживайся, – указываю на табурет возле стола.

Осужденная садится. Я начинаю с дела, из-за которого ее позвал.

– Вот открытка, которой ты поздравила подругу с Новым годом. – Выигрывая время, показываю открытку. – Мы не выпустили ее из зоны, и я тебе позже объясню почему. Объясню, если ты сама не поймешь, – продолжаю выкручиваться, мысленно ругая себя, что за текучкой не нашел пять минут познакомиться с содержанием открытки или хотя бы у Хаджиковой спросил, что в ней запретного. – А сейчас хочу прочитать это вслух и с выражением, можно? Ты готова слушать?

Корниенко в растерянности кивает. Я читаю с выражением:

До Нового года минута осталась,

За что же мне выпить бокал свой вина?

За счастье?

А есть ли оно?

За юность?

Она улетела давно!

За дружбу?

Увы, я ее обойду...

За светлую жизнь я выпить не прочь,

Но вся моя жизнь непроглядная ночь!

За что же мне выпить? Часы уже бьют!

Эх, думай не думай, не все ли равно,

Я выпью за то, что в бокале вино!

– Итак, – говорю Корниенко хмуро, – выяснилось, что у тебя в зоне проблема номер один – за что выпить бокал с вином? А разреши полюбопытствовать, откуда у тебя вино?

Воспитанница, не замечая иронии, отвечает на полном серьезе:

– Что вы, Владимир Иванович, вино в стихах только.

Других аргументов у меня нет. Искренне пытаясь угадать, что запретного нашла Людмила Викторовна в этом предновогоднем послании, я несколько раз внимательно перечитываю его. Наконец нахожу две грамматические ошибки, и одна запятая стоит не на месте. Говорю об этом Корниенко, предлагая переписать открытку.

– Но лучше не самой, – советую, – попроси это сделать воспитанницу, у которой почерк получше. Кстати, кто в отделении умеет красиво писать? Витиеватым этаким шрифтом, похожим на древнерусский...

Удивленная Корниенко продолжает смотреть на меня, будто на пришельца с далекой планеты.

– Многие в зоне красиво пишут, – поразмыслив, говорит она. – Лучше других, пожалуй, Шумарина. Эта новенькая, Бубенцова, тоже может. А вензелями, кажется, получается только у Цирульниковой. Но мне-то ее вензеля зачем?

Оставляя этот вопрос без ответа, я спрашиваю:

– Чья ручка была положена под платок, когда вы колдовали в новогоднюю ночь? Какая это была ручка?

– Нелькина ручка. Японская. С тонким стержнем.

Шумарина у самой себя вряд ли воровать станет, думаю я. А вслух говорю:

– Пожалуй, ты мне помогла.

Корниенко награждает меня сердитым взглядом.

– Это, выходит, на кого-то настучала, да?

– Глупости.

Разрешаю колонистке идти, и она покидает воспитательскую медленными шагами.

Снова берусь за чтение писем. Дочитываю «сочинение» Шумариной.

«...Рассказывал вчера Владимир Иванович, как ты ему, Танечка, сквозняки гоняла».

Стоп, что это еще за «сквозняки»? Я понял, речь идет о невозможности Кузовлевой встретиться со мной, когда приезжал в Днепропетровск. Но «сквозняки»!.. Вот уж придумала! Впрочем, почитаем дальше.

«Не расстраивайся, Танюша, купит тебе дедушка пальто, а пока фуфаечкой порадуйся. Как я помню, тебе о-о-о-чень шла колонийская черная фуфайка с простроченным по моде воротником...»

Читая письма, время от времени поглядываю на часы. Что-то долго Дорошенко ищет свой ватник, который у Белки. Как бы не пришлось теперь посылать дневальную на поиски самой Дорошенко.