Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Страница 24

Именно так, наверное, думает и Дина Владимировна Васильченко. С материнским участием произносит она традиционные в подобных случаях слова:

– Есть мнение ходатайствовать перед народным судом об условно-досрочном освобождении Токаревой.

Девушка вздрагивает. Не выдерживает, плачет навзрыд.

Руки у воспитанницы по швам: так привыкла, так положено, даже слезы нет возможности вытереть.

– Спасибо! Разрешите идти? – едва шевелит Наталья губами.

– Иди.

Токарева выходит.

Контраст между поведением ее и Корниенко, конечно, разительный.

Снова открывается дверь.

– Воспитанница четвертого отделения Татьяна Логачева на комиссию по УДО явилась.

Продолжительный, трудный разговор. Прямые, конкретные вопросы. Многообещающие ответы. Опять слезы. Жалко ее становится. Но из характеристики и устных замечаний членов комиссии не чувствуется, что Логачева осознала свою вину, твердо стала на путь исправления. Ей уже восемнадцать лет, срок заканчивается через два года. Комиссия принимает решение об отправке в исправительно-трудовую колонию.

Вмиг слетает маска.

– На «взросляк»? А что – и поеду!

С горечью думаю о том, что слезы этой воспитанницы, вероятнее всего, были лживыми, в надежде лишь на год-полтора раньше возвратиться к прежней «свободе». Горечь вижу и на лицах офицеров. Не доработали где-то, не нашли ключик к Логачевой.

Я хорошо помню наш разговор с Васильченко о различных психических отклонениях в поведении отдельных воспитанниц.

– Их бы лечить, – говорила Дина Владимировна. – Воспитательные меры станут более эффективными, если применять их в комплексе с медицинскими.

Да, именно лечить. Лечить обязательно. Но кто за это возьмется? В штате медсанчасти ВТК нет должности психотерапевта. А такой специалист обязательно нужен. Только сеансы гипнотерапии, аутогенной тренировки, иглоукалывания в комплексе с воспитательными мероприятиями педколлектива колонии могут гарантировать устойчивый, ощутимый результат. А ведь подобный опыт уже существует: в Макеевском спецПТУ для подростков, совершивших правонарушения, давно уже имеется свой психиатр, применяется лечение электросном.

Следующей зашла Кошкарова. Все внимание я переключил на нее. Характеристики положительные, и это обнадеживает. Но...

– До сих пор не пришел из Новороссийска ответ на наш запрос о трудоустройстве, – сообщает хмуро Надежда Дмитриевна Король.

– Я сама устроюсь, не буду бездельничать, поверьте, – заверяет, прижав руки к груди, Кошкарова.

– Что, Аня, так хочется поскорее с нами расстаться? – спрашивает, улыбаясь добродушно, Трофим Мефодиевич.

– Если честно, совсем не хочется...

Воспитанница терялась от волнения, лицо ее залило краской, глаза потускнели.

– Не хочется, правда, – повторила она. – Но все равно ведь рано или поздно придется... Отвыкла я от той жизни, буду приспосабливаться.

– Дружки, которых ты... которым в вендиспансере пришлось полежать, как встретят? – спросила начальник оперативной части.

– Хорошей встречи не будет, это ясно, – потупив взор, отвечала Кошкарова. – Я хотела просить в Мелитополе меня оставить, но сестра написала: едь домой. Муж у нее – военный, защитит если что.

– Ты сказала «буду приспосабливаться», это в каком смысле? – задала вопрос Анна Дмитриевна.

– Приспосабливаться, – кивнула головой Кошкарова. – Днем, надеюсь, меня никто не тронет, а вечером дома буду сидеть.

Комиссия продолжается несколько часов. Без перерыва. Офицеры, кому нужно, могут с разрешения Васильченко выйти на несколько минут. Выхожу и я. Вижу у лестницы Корниенко. Рядом воспитатель Надежда Викторовна Заря. О чем-то говорят между собой вполголоса. Подхожу, здороваюсь с воспитателем. Заре сегодня во вторую смену, но она, как чувствовала, бросила все дела, примчалась в колонию, беседует с Катериной.

– Ну, и что наша Корниенко? – спрашиваю Надежду Викторовну.

Воспитатель лишь махнула рукой в отчаянии.

– Да ну ее!

Корниенко стояла, потупившись.

– Это что же ты, Катя? – Я даже не знал, с чего начать. – Зачем здесь показываешь свой характер? Это потом, на свободе, в трудной ситуации проявишь. Знаешь, каково этим людям, офицерам? – спросил, оглядываясь на плотно прикрытую дверь. – Ты, когда вошла, в потолок смотрела, а я очень внимательно наблюдал за лицами.

Она молчит. Не спорит, не дерзит, просто молчит. Знаю, грубого слова не скажет, в этом Корниенко умеет себя сдерживать. И я думаю о том, что для нее неплохо было бы остаться у нас, а нам – продолжить работу с ней.

Когда я возвращаюсь в кабинет, комиссия уже рассматривает дело Кузовлевой. Вопросов к нашей старосте класса немного. Дома ее ждут бабушка и дедушка, каждому из которых еще нет шестидесяти. О месте на трикотажной фабрике договорено.

– Ну что ж, – подвела черту Дина Владимировна. – Мы, администрация колонии, будем писать представление в суд. Дадим суду гарантию, что ты готова к новой жизни. Мы ручаемся за тебя, понимаешь? Не подведешь?

– Нет, не подведу.

– Верим, не сомневаемся в тебе, Татьяна.

Сказав Кузовлевой последние, напутственные слова, Васильченко опустила глаза к бумагам. Просматривала что-то.

В кабинете начальника колонии тишина. Вопрос Кузовлевой уже решен, но она не уходит, переступает с ноги на ногу, ждет чего-то.

– Что тебе?—заметив, что воспитанница еще здесь, поинтересовалась озадаченно Васильченко. – Ну, говори, смелее!

Кузовлева набралась, наконец, решительности, пропела робким голосочком:

– Так вы меня отпускаете?

Настолько парадоксальной была ситуация, что все добродушно засмеялись. Дина Владимировна сказала серьезно:

– «Отпускать», Таня, будет суд. Но мы суд попросим, очень попросим за тебя.

Теперь и Кузовлева заулыбалась вместе со всеми. Широко улыбалась, искренне. Так, на мой взгляд, может только честный, твердо уверенный в своем завтрашнем дне человек.

В конце работы комиссия снова возвращается к делу воспитанницы Корниенко. Она опять стоит перед нами и смотрит в потолок. Члены комиссии молчат. Васильченко предлагает ей еще немножко поразмышлять за дверями и берет папку с делом. Внимательно вчитывается в скупые строчки характеристики. Хмурится. Хмурится. Перелистывает очередную страницу, и лицо ее светлеет на миг.

– Так, Корниенко, оказывается, бригадир?!

– В работе она зверь. Может показать пример, когда захочет, – поспешно поддакивает начальнику колонии воспитатель Заря. – После разрыва дружбы с Цирульниковой  и Гуковой Катя во многом изменилась. В лучшую сторону.

Я о конфликте между Корниенко с лидерами «отрицаловки» не знал и с обидой посмотрел на Зарю. Интересно очень, почему я узнаю об этом в последнюю очередь?..

– Из-за чего разрыв? – спросила Васильченко.

– Шумарина стала у них камнем преткновения, – объяснила коротко Надежда Викторовна. – Она, твердо решив заработать УДО и возвратиться к сыну, отмежевалась от «отрицаловки». Цирульникова и Гукова это ей простить не могли, хотели «наказать» Шумарину, но вступилась Корниенко.

Теперь и для меня оитуация окончательно прояснилась. Корниенко с Шумариной издавна были близкими подругами, ими остались и сейчас. Агрессивность Цирульниковой  и Гуковой в данном случае была вполне закономерной: «отрицаловка» всегда до последнего борется за каждого своего члена, ведь «отрицаловке» вольготно живется лишь в тех отделениях, где она больше по количеству и сильнее актива. В нашем отделении наступил, кажется, перелом. Так я думал. Но вместе с тем понимал: Цирульникова и Гукова свои позиции не сдадут, не успокоятся. Очень скоро пришлось убедиться в этом.

Воспитатель Заря, заканчивая с Корниенко, повторила дважды:

– Я с Катей готова продолжить работать здесь, я верю в нее.

Вслед за Надеждой Викторовной выступил почти каждый из присутствующих:

– Недавно бабушка Корниенко приезжала. Было четырехчасовое  свидание. Ее мнение такое, что изменений к лучшему нет.

– Ведь было время, когда Катя и ложки глотала!