Тропинка в дивный сад - Страница 6
Изменить размер шрифта:
13
Сегодня Осень в свадебном наряде,
на ней багрец и золото горит,
яснее утра Зарево ланит,
и глубина бездонная во взгляде.
Но не к лицу ручьящейся наяде
убор столь пышный и степенный вид —
звенит волшебный голос и струит
лучей прозрачных огненные пряди.
О Лореляй! О призрак на пути
пловца! Пока не поздно – отпусти,
останови зловещее мгновенье!..
последние усилья соберу
и – обогну тот камень преткновенья;
а завтра, может статься, я умру.
14
А завтра, может статься, я умру.
не то чтоб мнилось смерти приближенье,
но где-то же настигнет на миру
последнее души преображенье.
Одолевая времени круженье,
мы все гостили на хмельном пиру
созвездий, – но ни кисти, ни перу
не превозмочь земное притяженье.
Пусть так! Но живы ветры на земле,
и не уснут костры в сырой золе,
но вечно будут жечь своим сияньем;
И Музыки Стихия не умрет,
покуда над землей – из года в год —
горит Октябрь любви воспоминаньем.
Магистраль
Горит Октябрь любви воспоминаньем
В тумане дней и шорохе ночей,
И чистый Голос, явственно Ничей —
Манит меня последним упованьем.
Я именем Тебя или названьем
Запечатлею в памяти моей —
Ни высший суд, ни суд моих друзей
Заведомо не освятит признаньем.
Но что мне в том, простишь ты или нет
Огонь, летящий через бездны лет,
Сжигающий и листья, и тетради?
Я разложу костер мой на ветру:
Сегодня Осень в свадебном наряде,
А завтра, может статься, я умру.
Еще…
Дай дани дали в длани отворенной!
Исторгни сути,
Нежно
Озаренной,
Восторженное пламя новизны!
Еще?
Распеву
Царственных
Успений
Воскресен ход:
СПАСИ!
Еще?
Х р а н и.
Полярный пирс
…Как бухта? Постепенно застывает? Иль до сих пор там слышен трапа скрип, когда корабль извергает трюмом на свежий воздух тени бывших жизней?
А может быть, затихло все в природе, и Магадана нет уже во мгле… и вихрь сдул и бухту, и дома… и все, что было, растворилось в Лете… – а впрочем, все – слова, слова, слова…
Четвертый день стоит моя погода у моря
без движенья… Светит ярко,
слепит глаза, макушку напекает и шепчет:
«Лето, лето разгорелось, ты слышишь? —
Слышу. – Видишь? – Вижу: лето…» —
но куртки не снимаю. Жалко. Лень.
На бугорке у школы номер три трава зеленая пробилась
возле серой, пожухлой, прошлогодней…
И отворились худенькие глазки всех прошлых лет —
желтеют молчаливо, мерцают неизбывно…
Меж их ресниц снуют и копошатся плеяды мух и мошек,
совершая телодвижения и перелеты…
Плешивый пес нагаевский[1] приплелся и сипло задышал
незлобной пастью, блестя
на солнце влажными очами, – нюхнул траву – и дальше
затрусил вдоль улицы,
покато льнущей к морю.
У моря утром выводок школярский художников:
воткнули табуретки
в песок, еще упругий по отливу,
и зябликами зяблыми расселись,
сгруппировались:
нюхают волну.
Медуз останки в чешуе медовой морской капусты,
брошенной на берег
холодной кистью утренней волны…
В лучах от снега сопки марчеканской* —
лилово-изумрудным переливом,
янтарно-леденцовым мокрым блеском —
на трапезу открытия сезона —
влечет и мириады первозданных июньских мух,
и взор освобожденный художника тюрьмы…
– Какой тюрьмы?
– Излюбленной, мой друг.
Я и Наташа
1
– Если бы я была такая сильная, как буря,
я могла бы работать метелицей…
Год старый провожая за порог,
встречаю новый, с грустью затаенной:
зачем такой? – колючий и зеленый —
на перекрестке улиц и тревог…
Все вновь, как прежде – каждый бугорок
для детских ног вершина и отрада,
а перелив хрустальный снегопада —
как эхо дальних пушкинских дорог…
О праздник долга! Я опять не скрою,
что где-то буря мглою небо кроет…
от детской веры крепче и сильней,
оберегая всех времен единство,
из года в год труднее и больней
любовь к живым растет, как материнство.
2
– Чем пахнет одуванчик?
– Черноглазым лицом.
Давным-давно, десятки лет назад
твой дед, закинув ногу на колено,
катал меня, как будто на качелях,
и сам, казалось, был не меньше рад.
Отца я помню рослым и веселым,
и с этого бы мне начать рассказ.
Бутугычаг… – заброшенный поселок,
закрытый рудник, – травы в первый раз…
Но новым детством все открыто вновь,
и все подвластно беглому названью:
отец мой! черноглазая любовь!
хотя давно… давно уже за гранью.
Отца я помню. Памяти отца —
как будто животворное продленье —
мое дитя, в котором от рожденья
бушует явь – от прошлого Лица.