Троица - Страница 62

И, отслужив молебен у Лобного места, пошли все в Кремль новообретенный, к соборной церкви Святой Пречистой Матери Слова Божия, честного и славного ее Успения, сему же храму имя попросту: Пречистая Соборная. Но здесь не возмогли молебен служить ради многой скверны, поляками во храме сотворенной.

И мы с Настёнкой и со многими иными достойными людьми до вечера храм отмывали и чистили, дабы Дионисий его ко Всенощной мог освятить.

Здесь полагаю повести конец; мы же с Настёнкой поедем в Троицу, а оттуда в Горбатово, как скоро нас князь Пожарский из Москвы отпустит.

Писание же сие в тряпицу заверну и в Троице отдам келарю Аврамию, по нашему с ним уговору, ибо мне оно в Горбатове не надобно, Аврамий же пускай с ним что хочет, то и творит.

Даже и до сего дня, хоть и многому времени минувшу, я слезы всегда из глаз испускаю, когда вспомню кончину милого друга моего и отца духовного, добрейшего старца Аврамия, прежде бывшего келаря Троицкого.

Скончался же он на моих руках, здесь в Соловках у моря Студеного. Почуяв же пришествие облака смертного, позвал меня и молвил:

— Данило, друг мой любезный! Настает мой последний час, и скоро воздастся мне от Бога сполна за все мои грехи неудобоцелимые. Перед смертью же хочу тебя благословить и прощения твоего испросить, ежели сотворил когда-то нечто тебе обидное. Бесчаден будучи, желаю передать тебе все имение свое, а мое имение для тела ничтожно, для духа же многополезно: владею единственно сундучишком с книгами душеспасительными и со всякими летописаниями и иными записками людей сведущих и мудрых. Там же найдешь ты и свое писание отроческое, которое ты мне подарил в лето достопамятное, когда мы Москву у поляков отняли. Перечитай его: найдешь в том многую усладу и утеху. Я же пред тобою покаяться хочу, ибо многое из повести твоей я в свое сказание о Троицкой осаде переписал, зане я самолично в той осаде не сиживал, а у тебя всё подробно исписано и прямо. Прощай же, Данило; да пребудет с тобою Божье благословение, да не случится тебе вдругорядь сидеть в такой лютой и страшной осаде, да жить бы тебе сто лет покойно и мирно.

Сказав это, преставился отец Аврамий, и многие слезы пролили мы с Настёнкой о кончине его. Благословение же его меня до старости хранило, но под конец жизни моей многогрешной, увы, не уберегло. Ибо ныне мы, соловецкие люди, вот уже третье лето сидим в осаде от злых и бесстыдных еретиков, богоотступников, гонителей веры Христовой, иже ради мирского быстротечного преуспеяния забыли Господа, и, служа ревностно безбожному и волкоподобному царю Алексею, этом новому Юлиану, и Никону антихристу, злояростно нападают на наш стойкий в вере Соловецкий монастырь, и хотят нас лютостью своей и насильством принудить к отпадению от Христа бога нашего, и чтобы мы, на радость сатане, творили крестное знамение троеперстным кукишем. Мы же за истинную веру и помереть рады, и не покоримся отнюдь, доколе все голодом не изомрем.

А силы мои уже не те, что прежде, ибо стар я весьма и немощен учинился, семидесяти с лишком лет от рождения будучи. Чаю кончину скорую, и того ради решился снова взять хартию в руки и дописать вкратце о том, что содеялось со мной и с иными помянутыми в книге людьми во прохождение истекших лет.

По избавлении Москвы из плена латинского пришел король Сигизмунд с сыном Владиславом из Смоленска под Волок Ламский, и хотел город походя взять, но не преуспел, а только многих людей своих положил. Писал король к воеводе Волоколамскому гневные грамоты, и требовал сдать город; воевода же ему гордо ответствовал: «Не бывать тому, доколе Москва не будет ваша; а возьмете Москву, тогда и мы вам покоримся».

Князь же Пожарский с Козьмою Мининым сведали о приходе Сигизмундовом и весьма устрашились, и не распускали ополчения московского, и готовились к смертному бою. А король Сигизмунд увидел, что Москва сильна ратными людьми, и никто там его, короля, не хочет, ни сына его. И не осмелился король к Москве приступать, и ушел из Русской державы в Польшу с великим срамом.

Князь же Пожарский, нимало не помедлив, отправил в города гонцов с указом о прислании выборных людей в Москву на собрание всей земли об избрании царском. И составился великий собор, и долго в том соборе люди меж собою спорили и толковали, кому держать скипетр великого царства Московского.

Голос келаря троицкого Аврамия на том соборе громче всех прочих звучал, ибо многие к его слову слух преклоняли. И по доброму его совету избран был на царство Михайло Романов, Филаретов сын.

Я же с Настёнкой в то время в селе Горбатове зимовал, и не усладно зимовал, а холодно и голодно и скудно. А Миша Романов из Костромы приехал в Москву и венчался на царство в лето 7121, июля в 11 день.

Держава же тогда еще не умирилась и смута не окончилась: повсюду разбойные отряды бродили, шведы в новогородских весях лютовали, поляки грабили Украинные и Северские земли, на Волге новый ложный Димитрий сыскался; Заруцкий с Маринкой и с бунтовскими казаками засел в Михайлове.

Новоизбранный же государь Михайло Федорович со всеми этими бедами помалу стал управляться. Перво послал воеводу князя Одоевского на Маринку и Ивашка Заруцкого и воренка. Под Воронежем Одоевский учинил с ними брань, и два дня бились жестоко. И одолели государевы люди воров, и бежали воры за Дон, на Волгу и вниз по Волге до Астрахани, и там утвердились.

Вскоре же граждане Астраханские от многих притеснений возмутились и хотели воров побить, и учинилось в городе великое кровопролитие. И заперлись Маринка с Заруцким и с воренком в остроге Астраханском, и горожане их там взять не могли. Сведав же о приближении царских воевод, воры тайно из Астрахани бежали, и на лодках ушли в море Хвалынское, а оттуда на реку Яик. Там-то их государевы стрельцы и поймали, а выдал их головами стрельцам атаман казачий Треня Ус.

Привезли их в оковах в Москву; Заруцкого посадили на кол; Маринку в темницу; воренка же, хоть и малое дитя, казнили смертью во опасение нового мятежного соблазна: повесили сего воренка у Данилова монастыря в один день с Федькой Андроновым. А Маринка в Туле в заточении скоро с тоски померла.

Здесь достоит сказать о царе Василии и брате его Дмитрии, которых Сигизмунд в Польшу увез и там сенаторам показывал, похваляясь, что захватил у такой великой державы и царя, и первого воеводу. Случилось с ними, что и с Маринкой: после царского жития, славой осиянные, вкусившие власти и почитанием народным возвеличенные, не возмогли обвыкнуть к жизни невольничьей, и, отчаявшись вернуть утраченное державство, тоскою и завистью снедаемые, вборзе померли. Король же Сигизмунд царя Василия у себя в Польше похоронил, и над гробом его надпись высек, какую только сей хитрый и лукавый и лживый латинский пес мог измыслить; вот так, примерно: «Зрите, люди всего мира, величие и славу и добродетель и нищелюбие незлопамятнейшего из королей, наияснейшего Сигизмунда Третьего, который даже злого врага своего, нечестивого царя московского Василия, почтил посмертно сим великолепным надгробным камнем, а не закопал как собаку по достоинству его».

Царевна же Ксения помянутых царских особ далеко превзошла смирением и кротостью, и никогда не роптала на злую судьбу свою, хоть ей и выпала участь достопечальная и жалостнейшая; силою духа своего все скорби превозмогла, и сумела возлюбить монашеское одеяние свое превыше дорогих платьев бархатных, и в доброте и простодушии скончала мирно век свой в невеликом и небогатом монастыре под Владимиром. За эту кротость она и поныне славна в народе христианском; о ней и песни сложены красивые и плачевные, их же всякий слышал, и в эту книгу их вписывать нет нужды.