Троица - Страница 54

— Что ты, избави Бог, какая Маринка? Не за поляков, не за казаков, и не за Псковского вора, а за святую веру, Божьи храмы и многоцелебные мощи святителей христианских. По совету всей земли, сиречь всего нашего уезду Нижегородского, положено всем служилым людям собраться воедино и стоять против врагов до смерти. Грамота пришла к нам из Троицкого Сергиева монастыря: был бы ты почитанию книжному навычен, сам бы прочел, вот она.

— Я, — говорит Данило, — больше вашего, небось, в грамоте смыслю.

Взял он писание, стал читать: «Горе нам… разорение… где святые церкви? где Божии образа?.. Не всё ли злым поруганием поругано?… зрите сами конечную гибель… млекососущих младенцев не щадят… восстаньте и порадейте… все совокупно… без промедления и не мешкотно собирайтесь… положите подвиг свой… жизни не щадить».

— Добро, — говорит Данилка. — Я пойду! Сабля у меня есть, и пищаль найдется. Толокна возьму бочку…

— А коня? — говорю я. — Не на этой ли дохлой кляче ты воевать вздумал? Она же до Москвы не дойдет. Господа любезные, уряднички, нельзя ли нам по бедности отпуск получить? Данило едва от ран исцелился, и слабосильный он, и коня нам купить нечем. Смилуйтесь, пожалуйте, возьмите с нас окуп!

— По бедности, — говорят они, — никакого отпуска давать не положено. А которые люди суть к службе негодные, с тех берем пятую часть от цены всего имения. А с вашего-то имения причитается, по ровному счету, сто рублей. Коли вам это дорого, извольте хоть в кабалу идти, нам дела нет. Мы в совете всей земли положили не щадить ни животов своих, ни даже жен и детей, а всё отдать для святого дела бех оглядки и без всякого суетного рассуждения.

Что долго говорить? Собрался Данилка наспех, продал все нажитое, всё, что кровью своей в походах ратных добыл, и уехал в Нижний. Мне же, бедной сиротке, пустую избу оставил, лошаденку старенькую непотребную, да денник свой, который он, в поспешности снаряжаясь, позабыл с собою взять.

Вот и пожили.

В Нижнем Новегороде.

Была бы вся служба такою же бескручинной да не тягостной, мог бы хоть век служить. Сидим сиднем в праздности и безделье, скучаем, от войсковой казны питаемся. Начальный человек у нас Козьма, по прозванию Минин, роду незнатного, торговый мужик. Доселева он скотиной торговал, а теперь стал первый заводчик и голова такого великого дела — избавления царства Российского от польских и литовских воров. Ох и хитер! Когда народ его стал просить: да ведает денежным сбором и казной войсковою, и всем хозяйством, Козьма сначала отказывался, говоря:

— Я мужик простой, к великому делу не способный, не по силам мне такое тягло тянуть: мое дело торговое, говядарьское.

Его стали пуще упрашивать, а он им в ответ:

— Так и быть, послушаю я вашего слезного моления, возложу на себя это тяжкое бремя, эту скорбную работу и горькую тягость. Но прежде пусть вся земля крест целует на том, чтобы всё по слову моему без рассуждения исполнять, ни в чем мне не перечить и не кривить, даже если ради общего святого дела придется жен своих и детей в кабалу продать. Иначе не соглашусь ни за что.

Что было делать? Присягнули нижегородцы Минину, также и из многих других городов выборные люди. А если кто и не хотел присягать, не посмел подать виду, да не навлечет на себя гнева всенародного и общего презрения.

Так Минин получил власть безраздельную над животами всех русских людей. И начал немедля собирать деньги на войско, и весь Нижегородский уезд обобрал немилосердно. Никто не смел слова поперек молвить. А многие, желая отличиться, сами давали больше, чем с них требовали. Говорят, одна вдова пришла к Минину и сказала:

— Я осталась после господина своего бесчадна. Есть у меня 12000 рублей. Куда мне столько? Отдаю вам десять тысяч, а себе на прокормление оставлю две.

И вот теперь мы в Нижнем бездельно сидим, и никакой от нас нет пользы Российскому царству, только казну, Мининым собранную, проедаем и пропиваем.

А князь Пожарский, воевода наш, шлет грамоты во все города Российские, велит присылать ратных людей и денег, кто сколько может.

А Настёнка в поместье нашем без меня затосковала, собрала какие остались пожитки скудные, и ко мне приехала в Нижний. Посему я теперь нисколько не скучаю, а живу жизнью веселой и беспечальной. Настенка мне и книжицу мою привезла, ее же я в Горбатове позабыл.

И неведомо никому, когда поведут нас к Москве: может, через месяц, а может и через три. А поляки меж тем по всей русской земле лютуют и кровь человеческую льют даже пуще прежнего. Бывшее сапегино войско, а с ним и великая рать литовского гетмана Ходкевича, грабят повсюду и запасы для осажденных в Москве поляков собирают. А шиши стерегут дороги, нападают внезапно и отнимают награбленное добро. А полякам снова приходится грабить. И так разорение множится и реки кровавые не оскудевают, и настало великое оскудение хлебное во всей Российской державе; а ведь год неурожайный был. И многие православные христиане если не мечом, то голодом истребляются, и никому нет спасения. Только нас, ополченцев земских, в городке в Нижнем Новегороде отлично питают, и мы вовсе скудости не знаем, и хлеба у нас вдоволь.

На прежнем месте.

Ополчение наше множится; каждый день ратные люди приходят из городов. Сказывают, будто шведы из Великого Новагорода, который они еще осенью взяли, ходили на Псков, но псковитяне шведам не покорились, а будучи стеснены от иноземцев, послали в Иваньгород к вору с повинной: якобы сначала по глупости ему не верили, а теперь познали своего истинного прирожденного государя Димитрия Ивановича, и зовут его в город свой. И этот наглый вор, третий по счету ложный Димитрий, пришел из Иванягорода во Псков и там крепко уселся. А шведы от Пскова отступили бесславно.

Привезли сегодня в Нижний новые троицкие грамоты. Дионисий с Аврамием зовут нас поспешить, а то, дескать, король Сигизмунд скоро пришлет большую рать, и тогда уже никак невозможно будет Москву от польского плена избавить. Казаки же, которые с Трубецким и Заруцким под Москвою стоят, хотят в цари Маринкиного воренка, или же Псковского вора, и никак нельзя допустить, чтобы воля казачья исполнилась, потому что настанет тогда от воров разорение и погибель полнейшая всему государству.

Передали мне малую тайную грамотку от старца Аврамия: велит он мне обо всем, что в нашем войске творится, ему подробно отписывать, и с троицкими людьми поскорее посылать. Написал еще мне Аврамий, что в Троицу нынче столько народу набилось, будто бы учиняется новое Вавилонское столпотворение или настал Судный день и мертвые воскресли. Ибо по всей великой России весть пронеслась, что в доме Святой Живоначальной Троицы всем увечным, хворым, голодным и нищим дают кров и пропитание, и врачевское вспоможение, а кого уже поздно лечить — тем честное погребение. И весь скорбный люд кто пешком, кто ползком, повлекся в Троицкий Сергиев монастырь: каждый день прибывают их сотни и тысячи. Архимандрит же Дионисий всех принимает и кормит от казны монастырской, и даже одевает нагих и босых. И оттого ныне казна конечно оскудела, теперь уже взаправду и без всякого лукавства.

Привезли нынче Маринкиных послов, пойманных в Казани, коих сия безбожница послала к шаху персидскому, дабы шах шел с войском на Русь и помог бы ей, Маринке, уарством овладеть, а ему, шаху, Маринка за то отдаст Казань с Астраханью. Этих послов посадили на кол пред домом Козьмы Минина, теперь они там кончаются в муках.

А еще прискакали гонцы из города Ярославля и поведали нам, что Ивашко Заруцкий послал в Ярославль войско казачье, чтобы захватить город и не допустить ярославцев к нашему ополчению пристать.

Князь же Пожарский, узнав о том, послал в Ярославль сильный отряд, чтобы упредить казаков и города им не отдать. Хотел и я в тот отряд попроситься, да Настёнка меня отговорила.