Троица - Страница 46

Московские же дела наши невеселые. Как стал в Москву народ на святки собираться, поляки премного испугались, что сейчас ударят в набат и пойдут их бить. И повелели жителям московским и приходящим людям сдать в казну все оружие, какое ни на есть, до последнего топора.

А мы не захотели отдать оружие, бывшее у нас в монастыре Богоявленском, и придумали такое ухищрение. Положили в сани длинные пищали, десятка три, а поверх пищалей мешки с рожью. А возницами избрали двоих слуг самых верных. И велели им отвезти эти сани в Троицкий Сергиев монастырь.

Но не преуспели возницы отнюдь: поляки вздумали им розыск учинить, и стали скидывать рожь на снег, и нашли пищали. И тогда этих возниц под лед посадили. Они же смерть мученическую приняли, но нас не выдали: так поляки и не дознались о тех пищалях, откуда они и куда.

Вот и закончил я книгу. Дал прочесть иноку Савватию; он меня вообще похвалил, но к малым огрехам стал много притыкаться:

— Почто ты, Данилка, одно и то ж по тридесять раз талдычишь? Вот о том, что патриарх, аки столп, истинную веру поддерживает, у тебя восемь раз сказано в разных местах. Также и о том, что Владиславу не бывать на Москве, шесть раз повторено. Пожалел бы хоть бумагу, коль читающих не жалеешь.

— Такой уж, — говорю я ему, — у меня своеобычный способ изъяснения мыслей. И нет тут никакого дурна. Вот, положим, писатель напишет о Владиславе, да после позабудет, что уже написал, и вдругорядь напишет. Так ты смекни: если уж писатель забыл, о чем сам писал, то уж читатель-то, до сего места дойдя, и подавно забудет, о чем читал. И тут-то как раз ему и напомнится.

Подивился Савватий моему ответу, да и отстал от меня с поучениями своими.

Пошла моя книга по людям: мы с монахами сделали пять списков, да послали слуг раздать кое-кому. Нынче по Москве, да и по всей Русии, гуляют возмутительные грамотки и книжки, и везде народ против поляков возмущается.

Более всех пишет грамот Гермоген патриарх. Поляки-то испугались народного роптания и выпустили патриарха из-под стражи. А он и давай грамоты писать и тайно их рассылать. Я видел одну: в ней указуется, что крест мы целовали Владиславу лишь на том, что он светом истинной веры осияется. А ежели не осияется, то он не государь нам. И он, святейший Гермоген, нас от крестного целования освобождает, и благословляет стоять до смерти против безбожных.

И помалу начинает уже подниматься земля русская. Прокофий Ляпунов, воевода рязанский, еще в декабре слал боярам московским такую нешуточную грамоту: «Мы, дескать, здесь у нас в Рязани собирались всей землею Рязанской в совет. И в совете всей земли Рязанской положили, что вы, бояре, изменники. Говорили нам одно, а видим другое: вместо королевича крещеного нами некрещеные латины управляют. А грабят нас безбожно, разоряют наши города и села рязанские. И в Божьих храмах, ругаясь над нами, справляют нужду. Ради такого бесчестия положили мы всем нам, рязанским людям, совокупно идти против польских и литовских людей, и биться до смерти, пока все они не выйдут отселева прочь. А вам бы, боярам, поиметь совесть и перестать бы им потворствовать. Потому что, если так и впредь пойдет, то они не только веру нашу изведут, но и всех нас заставят носить хохлы».

Собрал Ляпунов войско и из всех рязанских городв и сел повыгнал польских людей. И скоро хочет на Москву идти, как только из других земель ополчения подоспеют.

Приманил Ляпунов на свою сторону все бывшее воровское калужское войско, с двумя главнейшими воеводами, что прежде вору служили. Первый — князь Дмитрий Трубецкой, он сейчас в Калуге с воровскими дворянами и детьми боярскими. Второй — атаман Ивашко Заруцкий, который ныне в Туле сидит со своими разбойниками, донскими казаками.

И вот теперь все это развеселое воинство, люди бесстыдные, в воровстве закосневшие, порешили за правое дело встать, за веру и Российское государство. Дело достойное удивления! Видать, некому больше отечество спасать. Однако есть еще и большее диво: Маринка Мнишкова, сказывают, по смерти мужа своего, царика ложного Димитрия, сочеталась с Заруцким безбожным браком и теперь при нем состоит в Туле. А себя она по-прежнему велит царицей величать. Да еще сын у ней народился — ворёнок, Иван Димитриевич. Наследник, стало быть.

Ходили мы с Настёнкой к Пречистой Соборной послушать честных молебнов, да на патриарха поглядеть. А народу было в храме немного: боятся людишки подходить к патриарху, опасаются, как бы не попасть в список Федьки Андронова.

А святейший Гермоген по храму похаживал, да проходя мимо меня замешкался и шепнул тихим шепотом:

— Писать не могу, поляки бумагу побрали, да дворовых людей всех отняли. Скажи троицким людям: пусть они пишут.

Я от таких патриарших слов ощутил в себе великое побуждение и говорю Настёнке:

— Слыхала? Мне теперь с этой вестью надобно в Троицу поспешать. И ты со мной поезжай. Там и обвенчаемся. А оттуда прямо в Горбатово.

— Ох, Данилка, опять ты за свое. Мал ты еще жениться. Не поеду я никуда, мне и тут хорошо. И что ты ко мне пристал? Я уж тебе сколько раз отказывала, а ты точно клещ впился. Может, я и вовсе за тебя замуж не хочу.

— Дура ты, — говорю, — упрямая! Вот начнут поляки русских людей на Москве бить, и до вас доберутся. Тогда пожалеешь, да поздно будет. А мне-то, по правде сказать, тоже до тебя никакого дела нет. Пропади ты пропадом. Плевать я на тебя хотел. Один в Троицу поеду. Стало быть, не люб я тебе? А может, ты, Настасья, теперь с лысыми гуляешь?

Слово за слово, поругались мы с Настёнкой накрепко. И пошел я домой на Троицкое подворье. Поеду завтра в Троицу и сюда не вернусь.

Хоть и дура, а все же жаль ее здесь на погибель оставлять. Не поехал я покамест в Троицу, а послали мы туда сына боярского Якова Алеханова. Подожду, погляжу, что дальше будет. А то ведь, если грянет беда, кто ее, дуру, вызволит? Но сам я к ней отнюдь больше не поеду.

Сегодня видел на Мясницкой, как москвичи поляков задирали.

— Скоро, — говорили, — собаки вас отселева за хохлы потащат.

А польская стража знай себе едет, словно не слышит. Но был с поляками какой-то русский изменник, он сказал:

— Вольно вам ругаться. Начальники не велели вас трогать — молите Бога за пана Гонсевского и бояр. А попробуйте мятеж учинить, тогда увидите, кем будут собаки насыщаться. Оружия-то у вас нету.

— А мы вас шапками закидаем! Вас мало, а нас будет тысяч семьсот! Убирайтесь в свою Литву!

Прознали московские люди о рязанском ополчении, вот и осмелели. А изменники бояре убоялись Ляпунова, что он придет и воздаст им по делам их за все подлости. И послали украинских литовских казаков воевать рязанскую землю. Теперь нам бояре врут, что те черкасы повсюду побивают мятежников, и Рязань скоро возьмут. Да только никто боярам не верит.

А в торжище люди говорят: дескать, Ляпунов у поляков город Пронск отнял, а черкасы пришли и в том Пронске Ляпунова осадили. Но тут другой верный воевода, князь Дмитрий Пожарский, вышел из своего Зарайска и Ляпунова из осады вызволил. А черкасы тогда пошли брать Зарайск, по Пожарский их оттуда прогнал. И черкасы все разбежались. Теперь, говорят, пойдет Ляпунов скоро Москву свободить.

Послали мы Спирю Булаву в купилище хлебное на Болото, в Заречье, овса купить. Совсем немного времени миновало — влетает наш Спирька обратно, лицом багрян, глаза навыкат, руками машет и кричит:

— На Болоте хохлы наших бьют!

— Врешь! Неужто бьют? За что?

— Не знаю: сам не видал, люди сказывали: так я с полпути назад поворотил.

— Что ж ты, не мог толком разведать?