Троица - Страница 18

А еще пан Ян поведал, что в литовских станах уж мало кто надеется на удачу. Увидели все, что не взять им ни Москвы, ни Троицкого Сергиева монастыря. И оттого многие из самозванцева войска разбегаются. Недавно же из-под Троицы ушел атаман Андрей Болдырь с бывшими под ним казаками.

Мы от этих вестей еще более укрепились духом. Только уж очень туго у нас с дровами: во всех рощах сидят засады. совсем невозможно стало хворосту собрать, и пищу готовить не на чем.

А по польскому счету иначе: лета Господня 1609; год же они считают с первого дня января. Это меня пан Мартьяш научил.

Вот прежде упоминал я с прискорбными словами о наших тяготах при добыче дров. А теперь и самому довелось испытать это, едва жив остался. Было же так.

Выпал мне нынче черед в Мишутин овраг идти за хворостом. А начальники урядили такую дровяную роту: ратных 20 человек конных с пищалями и бердышами, старшим же слуга Федор Чудинов; да еще здоровых баб и отроков и прочих, кто посильнее, с дровяными топорами для рубки деревьев 30 человек; да немощных и всяких недорослей и увечных 20 человек, чтобы собирали прутья и мусор.

Перед тем, как выйти нам из города, пришел архимандрит Иоасаф и, благословляя нас, сказал:

— Мужайтесь, любезные братья и сестры. А мы будем с усердием молить Христа бога нашего, чтобы не попустил врагам Божьим вас побить, и вы бы хоть мало прутиков собрали без помехи и претыкания и вернулись бы в город здравыми. А то, сами знаете, хоть и лето, а без огня хлеба не выпечь, гороху не сварить. Господь с вами, ступайте смело.

Вышли мы воротами Конюшенными и спустились в Мишутин овраг. И, дойдя до первых же деревьев, взялись за топоры и стали дрова рубить и на телеги класть. Едва я успел две молодые березки свалить, как послышался конский топот. И прискакали казаки, числом сотен до полутора, и стали на нас люто нападать. А сами кричат, над нами насмехаясь:

— Что, крысы монастырские, замерзли? А вот мы вас порубаем!

Троицкие конные люди смело с ними сражаются, а дровосеки топорами обороняются; прочие же негодные к ратному промыслу людишки быстро телеги из оврага на дорогу толкают и лошадок подгоняют.

Я же укрылся с топором за березой и стоял как бы в засаде. Тут ехал казак меж деревьев и по сторонам поглядывал, кому бы голову отсечь. Когда же он со мной поравнялся, я из-за дерева топором махнул и коню его ногу подрубил. Упавшего же казака мы прикончили вместе с иноком Наумом.

Тут Федор Чудинов крикнул нам, чтобы отступали к монастырю. И мы пошли впереди, а ратные за нами следом.

С превеликими трудами выбрались мы из этого лютого оврага. Один раз едва не погибли окончательно, будучи окружены со всех сторон казаками. Но выручили нас товарищи наши, метко стрелявшие в богоборцев со стены и с Плотничьей башни из луков и пищалей.

Вернувшись в город, сочли мы прибыток свой и убыток: дров полторы телеги за восемь человеческих жизней купили. Невыгодным оказался торг, а ведь почти ежедневно так торгуем. Не пищу на дровах готовим, а друг друга пожираем.

Осталось нас теперь так мало, и настолько все болезнями и прочими скорбями измучены, что едва ли в другой раз сумеем приступ отразить. И по всему видно, что это многотрудное и предолгое сидение наше в осаде едва ли кончится добром. Потому что на помощь от царя теперь только тот надеется, у кого в голове солома. А князь Михаил Васильевич со шведскими немцами все никак не могут к нам пробиться сквозь воровские полчища.

Узнал от стрельца Нехорошка, что начальники наши хотели гонцов послать к царю и князю Михаилу с молением, чтобы выручили нас, хоть немного бы помогли. Но посланные гонцы или в руки врагов божьих попадали, или возвращались в монастырь, не сумев пройти литовских застав. Очень крепкая нынче у поганых стража.

А Москва-то, говорят, в осаде хуже нашего изнемогает: вся еда там кончилась, и настал голод. А рожь там стоит до двух рублей, а воз сена 4 рубля, а корова 20 рублей. Это ж москвитянам лучше сразу помереть, не длить мучений своих.

Пономарь Иринарх, божий человек, с утра опять возвестил, что явился ему преподобный отец наш Сергий чудотворец. Вот что сказал на этот раз святой:

— Передай осадным людям, пусть не ропщут, что нельзя послать вестей царю. Я послал от себя вестников в Москву, трех учеников своих, Михея, Варфоломея и Наума, святых старцев. Они проехали через заставы богоборцев, и те их видели: спросите, они подтвердят.

Многие же из нас, слышавших Иринархов рассказ, качали головами и сомневались, правда ли это. А один старец из самых простых стал Иринарха пытать, на каких-де конях поехали те небесные посланники: на наших монастырских или на небесных же?

Иринарх поначалу осерчал и отвечать не хотел; потом, несколькими словами обменявшись с архимандритом и воеводами, сказал так:

— На трех слепых меринах поехали они, на тех, что конюший из-за оскудения кормов выгнал из монастыря за надолбы.

Тогда многие пошли искать этих меринов; пошел и я. Облазили все, но нигде не нашли их: стало быть, это не выдумки, но взаправду совершилось чудо господне.

А чтобы все окончательно в том уверились, воеводы послали отрядик на вылазку поймать языка, и привели в город одного поляка. Он же под пыткой поведал, что подлинно видели трех благолепных старцев, проскакавших через заставы. А богоборцы за ними погнались, но лишь коней своих заморили. Под старцами же кони были худы, но словно крылаты.

По сему случаю пели мы нынче большой молебен во славу преподобному Сергию. Потому что его попечениями мы доселе простояли и впредь спасены будем, если и не все, то кто доживет. Или, вернее сказать, те, кто праведную жизнь ведет: те спасутся. Потому что Сергий сказал еще, что не так ему мерзостны явные богоборцы и безбожники, как иноки, не хранящие своего обета, и все, кто в монастыре живет нечестно и не по правде.

А я-то честно ли живу? Непокорствую, часто ропщу в сердце своем, в словах начальников тайные умыслы ищу, над Иринархом пономарем посмеиваюсь. Образумиться бы мне. Пора уже.

Наконец-то добрая весть: князь Михайло Васильевич со шведскими немцами побили изменничьи полчища и заняли слободу Александровскую. Теперь им до нас прямой путь открыт. А поведал о том гонец от князя Михайла, в тот же день посланный из Александровской слободы. Уж не знаю, как пробрался он через заставы. Воин молодой, статный, новгородец, Пантелеем звать.

Глубокою ночью внезапно дверь в мою кельицу отворилась, и вошли три воина в полном снаряжении в кольчугах, а лица румяны и бороды расчесаны.

В келье-то я, по причине людского оскудения, живу теперь один: из бывших соседей кто погиб, кто в лучшие опустевшие покои перебрался.

Я же, спросонок разум имея непрояснившийся, подумал, что был приступ и город взят, и вот пришли враги божьи меня в плен брать. Но я давно еще сам себе поклялся в плен не идти, а лучше голову сложить. Потому что едва ли удастся скрыть от супротивных настоящий мой род, и тогда уж добра не жди.

И я, не мешкая, схватил свою пищаль, что под полатями заряженная во всякую ночь лежала, на первого вошедшего мужа наставил и дернул крючок. Но на счастье мое милостью Божией случилась осечка.

А военный муж, премного осерчав и напугавшись, пищаль из рук у меня вырвал и, больно по щеке ударив, стал оскорблять меня и мать мою поносными словами.

— Ты в кого, собачий сын, стреляешь? Не вы ли слезно молили князя Михаила прислать вам подмогу? Верно Давид говорил, они и впрямь тут все умом повредились, засидевшись в осаде, да от харчей монастырских.

Тут сказал другой воин:

— Правда твоя, Петрушка, не стал бы никто с цела ума такому дитяти безголовому пищаль подавать. Выкинь-ка ты его вон, да пора на ночлег устраиваться.