Трое - Страница 3

Жили не тужили молодожены, от отца-матери, как часто водится, подобру-поздорову отделились, свою просторную хату поставили, хозяйством обзавелись — конем, коровой, овцами и прочей живностью.

Родился сын у них. Тоже Егором назвали. Да случилась непоправимая беда: подавился годовалый мальчонка кусочком яблока и задохнулся…

Погоревал Егор, погоревал, да и говорит однажды жене: «Хватит жалеть, давай жить. Давай еще одного родим».

Но почему-то Ольга не беременела. Злые языки распускали слух, что это бог ее наказал за потерянного ребенка.

В тридцатом году все-таки Ольга родила. Девочку. Нарадоваться отец-мать не могли, с рук не спускали малышку, тетешкали без конца.

Лишь в отсутствие Егора Ольга грустнела. Вскоре после родов все чаще и сильнее стала она ощущать боль внизу живота и в пояснице. Признаться Егору боялась — допытываться начнет: отчего да почему? А она и сама толком причину не знала. Скорее всего, бабка-знахарка сказывала, от простуды. Где-то не убереглась.

Раз, после вечерней дойки, ей стало невмоготу терпеть боль при Егоре, и она, рухнув на кровать, расплакалась:

— Неужели и вправду это меня бог за Егорку карает?..

Егор сидел рядом, гладил смоляные волосы жены, успокаивал:

— Чепуха это — бог. Не горюй, подлечимся. Я вот завтра в район за фельдшером съезжу.

Назавтра легче стало — Ольга отговорила Егора ехать. К тому же сенокос начинался — работы предстояло много, не до болезни.

Девочка, Люся, раньше годика ходить начала, шустрая была, разговаривала бойко. Только не зря в народе говорят: где радость, там и горе. Будто и впрямь по Ольгиной судьбе бороной прошлись: что ни день — то хуже ей становилось. Ни лекарства, ни отвары, ни припарки, ни молитвы не помогали. И слегла она, напрочь слегла.

Ольга видела, как туго приходилось Егору: и за дочерью ухаживал, и огород пропалывал, и корову доил, и хлеб пек… Все сам. Похудел, бриться забывал. Ольга просила его, чтобы тещу на помощь пригласил, — категорически отказался. «Я, Оленька, сам все смогу. Ай у меня рук нетути?»

И вот однажды, когда Егор подсел к ней на кровать, она предложила:

— А ты женись, Егор.

— Что? — вскипел Егор. — Что ты мелешь?

— А ты выслушай. Я все продумала.

— Ну, валяй, — нарочито грубо сказал он и приготовился слушать.

— И тебе легче будет, и Люсе нашей. Меня, надеюсь, в беде не оставите, кружку воды подадите. Правда, Егор: женись. С моего согласия.

— Ты представляешь, что люди скажут?!

— Умные — поймут, глупые — и раньше на нас всякую чепуху несли… Умоляю: женись. Она, мне кажется, согласится.

Егор вскочил с кровати:

— Кто — она?

— Она. Фрося.

Года полтора назад, когда Ольга в положении была, отпустила она Егора на свадьбу в соседнюю деревню. Одного. К дальнему родственнику какому-то. Там они рядом за столом и оказались — Егор и Фрося. Познакомились. Подвыпив, танцевать пошли. Краковяк, страдание. А в барыне она его, огненного плясуна, чуть не запалила. Он первым и сдался. «Ты как заведенная машина», — сказал он ей и, выходя из круга, взял Фросю за бочок. «У нас в Баранове все такие», — утирая платочком лоб, не без гордости ответствовала Фрося и слегка отстранила Егорову руку.

«Огонь-девка», — подумал Егор и пригласил ее в сенцы — проветриться.

Уже вечерело, в сенцах стояла темень, и Егор полагал, что никто из гостей не замечал, как он, попыхивая «козьей ножкой», поглаживал шелковую кофточку на Фросе, как чмокнул ее в щечку. Раз и другой. А потом — горячо уже — в губы. Умом он понимал, что берет грех на душу перед Ольгой, а сердцем прикипал к молодухе. Списывал тот грех на крепкий хмель. Протрезвеет — и остынет, «Да и не видит тут нас никто», — легкомысленно думал он и снова тянулся губами к губам Фроси.

Но какая свадьба, беседа или простая пьянка-гулянка проходит на Руси без вездесущих кумушек-голубушек? Без тех, что и приходят-то лишь затем, чтобы от их любопытствующего ока не ускользнула ни одна мелочь: кто сколько выпил, кто сколько съел, кто с кем танцевал, кто кого провожал. Для чего это нужно? А чтобы потом было о чем поговорить-посплетничать. Пусть даже без злого умысла.

Попался, конечно, на глаза кумушкам и Егор, наивно полагавший, что в темени сенцев никто не замечал их с Фросей и то, как они любовничали. И, естественно, через день-другой слух об этом дошел до Ольги. Ольга не поверила.

— Правда? — на всякий случай спросила она Егора, придерживая руками уже заметно выделявшийся живот.

— Бес попутал, — признался Егор. — По пьянке. Но даю клятву: больше это не повторится.

Ольга взглянула ему в чистые глаза — Егор выдержал ее прямой взгляд. И — никакого скандала. Егор и впрямь был по-прежнему верен Ольге. Только однажды, может через месяц после той свадьбы, встретился он с Фросей случайно в магазине, что на станции. С трудом узнал ее, одетую в простую одежду, в сдвинутом до бровей платке. Зато она не прошла мимо.

— Здравствуй, Егор-танцор!

Егор чуть с ума не свихнулся.

— Фрося?

— Не кричи, сумасшедший. Давай выйдем.

— Да тут моя очередь близко, — засуетился Егор.

— Испугался? Тогда — прощай, — тихо сказала Фрося и выскользнула и магазина.

Кто-то из карасевских, видать, оказался в тот день поблизости, потому что и эта коротенькая встреча не прошла незамеченной. О ней назавтра стало известно и Ольге, и всей деревне. Понеслись слухи:

— Егор, вишь ты, себе ухажерку завел.

— Понятно: баба в положении, а ему — надо…

— А кто она, эта ухажерка?

— Барановская, Фрося. У нее позалетося мужика из обреза кулаки убили.

— А-а, знаю…

Дома Егор чистосердечно сказал, что у него ничего с Фросей на сей раз не было. Ольга, однако же, теперь его словам верила с трудом. А точнее — не верила совсем. Одно ее утешало: когда родит, когда разрешит Егору с собой спать, тогда, может, он угомонится…

И вот она предлагала Егору жениться на Фросе. Сначала предлагала. Потом стала уговаривать, со слезами упрашивать, жалея его, здорового мужика:

— Ни капельки не приревную. Только не бросайте меня…

Она понимала, каким тяжким грузом стала для Егора. Понимала, что болезнь не отступит от нее, что и жить-то ей, может, совсем ничего осталось. Так пусть Егор, ее любимый Егор, пока не поздно, новой женой обзаведется. Чем раньше он начнет готовиться к новой жизни, тем лучше. И для него, и для дочери… Вот только б Фрося не отказала…

Еще неделю думал Егор. Через неделю послал сватов.

Не сразу Фрося согласилась. Сначала изумилась, заявила сватам:

— Это как же, милые, при живой-то жене?

Сваты были опытные, но не без труда убедили, что тут ничего недозволенного нет. Никто, уверяли, не осудит, худого слова не скажет. Понимают ведь люди: какая теперь Ольга жена? Вон пластом лежит; за ней; уход нужен, а разве одному мужику справиться?

Отца у Фроси не было — погиб в гражданскую. Мать была. Она особо дочь не отговаривала. Но осторожно сказала:

— Смотри сама. Как бы токо не ославили.

— Напрасно, тетка, волнуешься, — опять успокаивали ее и Фросю сваты. — У нас в Карасевке народ сознательный, не то, что у вас, в Баранове. Лихого слова никогда никто зря не скажет.

Фрося же в конце концов рассудила так: «Мне уже тридцать, женихов по моим годам близко нет. Так чего бояться? Ну посплетничают бабы, почешут языки, а потом надоест. Егор — мужик статный, заметный. А главное — веселый. У него не глаза — бесенята. Я в него еще там, на свадьбе, по уши втрескалась. Пойду, будь что будет!»

И сказала матери и сватам — коротко:

— Я согласна.

Двенадцать лет с тех пор минуло. Как жилось Фросе — одна она знает да, может, бог еще. Нет-нет, Егор не обижал ее, пальцем ни разу не тронул. Разве что под горячую руку иногда непривычным словом пулял, а чтоб обидеть — ни-ни.

Дети росли (кроме Егоровой и Ольгиной Люси, у нее своих двое народилось — и оба сына). Дети есть дети. С ними всегда хлопот-забот хватает. Фрося не различала, кто свой, кто не свой, поровну и лаской и строгостью наделяла. И дети приносили ей больше несказанной материнской радости, чем тягот.