Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 1 - Страница 69
На полу два ковра. Спал Сталин под солдатским одеялом. Кроме маршальского мундира из носильных вещей, – говорил Шелепин, – оказалась пара простых костюмов (один парусиновый), подшитые валенки и крестьянский тулуп…» Правда, тот аскетизм, как я уже говорил, – внешний, показной. «Хозяин» располагал несколькими дачами под Москвой и на юге, многочисленной прислугой, огромной охраной. Любая его прихоть тут же исполнялacь. Но Сталин делал все для того, чтобы подчеркнуть скромность быта.
Еще несколько слов о даче генсека. В кабинете, у большого письменного стола, – вертящееся кресло. Прислуга рассказывала, что Сталин, устав работать, поворачивался в кресле к окну и подолгу молча смотрел в парк. Сталин не любил густого леса. Как говорил мне А.Т. Рыбин, охранявший Сталина, по весне генсек сам указывал деревья, которые надо было вырубить. Сохранилась фотография: ссутулившийся Сталин держит за руку дочку, а человек из «обслуги» по указанию «Хозяина» метит топором деревья, какие вырубать. На фоне деревьев, пока стоящих, но обреченных, – фигура «вождя», спиной к объективу… Сталин, как мы знаем, любил «прореживать» не только леса…
Генсек не любил ничего импортного. Свою неприязнь к иностранному, к «Европе», перенес и на свой быт. Многие годы он подчеркивал свою «пролетарскую простоту», хотя вся жизнь Сталина подтверждает, что нет прямой зависимости между политическими, нравственными параметрами человека и его отношением к быту, ценностям, вещам. Все значительно сложнее. Просто Сталин умел «выделять» главное. А самым главным в его жизни была власть, как цель, средство, непреходящая ценность. Бытовая «оправа» той власти не имела для Сталина большого значения. В 1938 году Сталину подобрали в Кремле другую квартиру, в великолепном здании, предназначенном для сената, которое строил Казаков в XVIII веке. Квартира занимала почти весь второй этаж. Комнаты для гостей. Для охраны. Для приемов. Этажом выше – служебные помещения. Великолепные окна, высокие потолки, крутые лестницы. Но в этой квартире Сталин почти не жил, предпочитая ей ближнюю дачу. Была и дальняя, где он тоже не жил.
К 70-летию Сталина Берия в качестве подарка преподнес ему дачу на берегу водохранилища под Москвой, уговорил «вождя» посмотреть ее. Стареющий «вождь» сдался, приехал. Красивый дом едва просматривался среди высоких сосен и елей.
– Это что за мышеловка? – подозрительно бросил Сталин Берии. Не раздеваясь, походил по комнатам, обошел вокруг, посмотрел на сопровождающих, сел молча в машину и уехал. Больше он там никогда не появлялся. Менять привычки и привязанности в преклонном возрасте трудно. Они словно невидимый поводырь ведут человека по нахоженным тропкам, превращаясь в неотъемлемую часть загадочного мира каждой личности.
Образ жизни генсек вел нездоровый. Уже в 20-е годы он предпочитал работать по ночам. Очень много курил. За год (или немного меньше) до смерти Сталин бросил курить, и очень этим гордился.
Сталин обычно любил выпить перед обедом немного сухого грузинского вина. Мало гулял. У него не было, как он говорил, «аристократической привычки» проводить долгие часы на охоте или рыбалке. Помнится, А.И Герцен, говоря о цели жизни человека, видел эту цель в многогранности личности, которая, как он писал Н.П. Огареву, умеет «жить во все стороны». Сталин же жил лишь «в одну сторону». Работа, дело, вновь работа и дело, невиданные по своей сложности и масштабности, превратили его в раба своей должности.
Люди, окружавшие Сталина, вспоминают, что в редкие минуты, когда он появлялся в парке, ссутулившаяся фигура описывала один-два круга по асфальтовой дорожке, затем застывала где-нибудь у клумбы или куста сирени. Сталин как бы рассматривал вечное чудо природы, а в действительности думал о своем. У каждого человека ассоциации, идеи, размышления с чем-то связаны. У многих людей мысли о бытии, совести и себе рождаются, когда они смотрят в бездну неба и облаков, в колдовские глаза лесного костра или когда слушают дыхание моря. Сталин, бывая в Сочи, любил стоять на берегу и слушать шуршание гальки во время вздохов прибоя. Море представало перед ним как огромное, фантастическое существо, которому неведомы ни страдания, ни радости, которое не мучает прошлое и не заботит грядущее… Усмехнувшись, глядя на буйство куста сирени, соотнес вечный порядок в Великой Природе со своими делами: «Суета сует…»
Вот только что просмотрел папку с бумагами от Ворошилова. Чем только не приходилось заниматься: испрашивалось разрешение об освобождении от военных сборов трактористов и комбайнеров, вносилось предложение о постройке нового дома для РККА, сообщалось о выступлении Пилсудского, передавалось сообщение чехословацкой буржуазной газеты, докладывалось письмо командира 26-го кавполка о недоразумении с уполномоченным Гостинцевым, письмо т. Ильина о необходимости развертывания дирижаблестроения, о строящихся новых объектах оборонного назначения и т. д. А сколько он продиктовал сегодня телеграмм! Последнюю помнит дословно:
«Рязань, секретарю Сасовского района, село Просяные Поляны.
От учительницы Ширинской получена телеграмма. Защитить учительницу татарской школы от ненужных грубых бесчинств уполномоченного Кадомского РИКа Иванова, врывающегося в квартиру под видом ликвидации имущества отца, требующего выдать никому не нужный шкаф, мешающего спокойно работать, навязывающего мысль покончить с собой.
Прошу немедля вмешаться, оградить Ширинскую от каких бы то ни было насилий и сообщить ЦЕКА (так в тексте. – Прим. Д. В.) о результатах.
Секретарь ЦК И. Сталин».
За каждой бумагой, телеграммой, сообщением – судьба, судьбы. А сколько дел в других папках завтра подбросит Товстуха? И так каждый день.
Со временем всю такую работу возьмут на себя помощники, секретари, аппарат. Но Сталин до конца дней любил решать сам часто мелкие вопросы, отдельные судьбы, особенно связанные с назначениями, «своевольством», инакомыслием, строптивостью некоторых людей.
Чем больше повышался вес Сталина в партийных и государственных делах, тем ретивее многие стремились доложить «на его личное решение» множество вопросов… Что, о трактористах, их призыве, не может решить сам нарком? А строительство нового дома в столице? Разве судьбой учительницы Ширинской не может заняться один из секретарей? Но где-то у Сталина крепла торжествующая мысль: не могут без меня… А я все могу… Может быть, такова доля всех высших руководителей?!
Сталин подспудно чувствовал, что всемерная централизация, обрамляемая сложнейшими бюрократическими ритуалами, делает его пленником такой системы управления, может быть, тормозит, губит дело. А зачем же наркоматы, где их гибкость? Что решают многочисленные всесоюзные ведомства, «конторы»? Он понимал, но не хотел другого. Единовластие, если его «разделить», уже не единовластие. Постепенно все замыкалось на нем. И от его решения и в какой-то степени его окружения зависело: пойдет поток предложений в плоскость дел или будет отгорожен плотиной отрицания.
Живя сегодняшним, Сталин иногда мысленно обращался к недавнему прошлому, пытался заглянуть и за горизонт завтрашнего дня. Совсем как в одном из писем Сенеки к Луцилию: «Нас же мучит и будущее и прошедшее. Из наших благ многие нам вредят: так память возвращает нас к пережитым мукам страха, а предвиденье предвосхищает муки будущего. И никто не бывает несчастен только от нынешних причин». Думал ли об этом же Сталин? Едва ли. Сенеку он не читал. В его библиотеке книг древних мыслителей не было. Дела сегодняшние держали генсека в своих объятиях железной хваткой. А будущее, полагал Сталин, надо не предвосхищать, а делать. В соответствии с его установками на последнем съезде или пленуме.
Пожалуй, ради одного он жертвовал работой: ради кино и театра. Уже с конца 20-х годов постепенно вошло в привычку смотреть один-два фильма в неделю, обычно после двенадцати ночи. Ни один фильм, о котором начинали говорить в народе, не минул небольшого кинозала в Кремле, а позже и киноустановки на даче Сталина. При встрече с руководителями агитпропа как-то бросил: «Кино – не что иное, как иллюзион, но жизнь диктует свои законы». Сталин всегда признавал в кинематографе лишь одну, воспитательную функцию, как, впрочем, и в искусстве вообще.