Триумф графа Соколова - Страница 73

— А помнишь, Аполлинарий Николаевич, как мы в позапрошлом году всей славной компанией плавали по Волге на пароходе? Зеленые берега с их селами и церквушками, запах воды и рыбы, просмоленные канаты, фланирующая по палубе публика первого класса…

Бунин засмеялся:

— Дамы прохода не давали нашему графу, всех мужчин зависть брала!

Горький подергал рыжий прокуренный ус и прогудел, обращаясь к Шаляпину:

— А помнишь, Федя, когда мы были совсем молодыми, легкими от голода, никому не известными, мы хорошо сидели с тобой на палубе под тентом, пили какое-то кислое дешевое вино, закусывали крепко хрустящими яблоками и ни о какой политике не думали. — В Горьком заговорил художник. Он поднял вверх руку, словно обращаясь к высшим силам. Патетически воскликнул: — В волшебно-чарующий вечерний час, когда на темно-синем небе яркие звезды написали нечто смущающее ум сладким ожиданием, ты поднялся на верхнюю палубу и запел «Много песен слыхал я в родной стороне…». Ах, это звучала дивная музыка откровения! Все замерло окрест, внимая волшебному пению. Куда все это делось, господа?

Шаляпин шумно вздохнул:

— Эх, Алеша, мы стали знаменитыми и богатыми, но все это получили взамен за нашу юность… За невозвратную юность!

Джунковский заметил:

— Давайте выпьем за умиротворение нашего государства…

Горький почти не пил. Он обратился к Соколову:

— Что ни говорите, Ленин и большевики — люди замечательные, совершенно превосходные. Беда только, что у них во всех делах — сплошная склока, а склоку я страсть как не люблю. Очень не люблю. И норовят все дела творить тайно, в подполье. А мне это претит. Если мое дело честное, то почему я должен таиться? Я люблю открыто заявлять…

— Что, разве и свое дурное мнение о русских людях можете обнародовать? — Соколов хитро посмотрел на собеседника.

Горький горячо заспорил:

— Да, да, именно обязан напечатать. И обещаю, Аполлинарий Николаевич, сделать это…

*

Взоры всех присутствующих обратились к проходу.

К столу торжественно двигалась процессия.

Впереди шел сам хозяин Егоров, за ним три лакея несли громадный серебряный поднос со снедью, оформленной, кажется, под натюрморт Рубенса.

Процессия остановилась возле гения сыска.

Весь зал повернул к знаменитостям головы.

Егоров провозгласил:

— Гордость нашей кухни блюдо «Граф Соколов» — паровые на шампанском стерляди, фаршированные черной, красной икрой и крабами. Прошу отведать!

Струнный оркестр бодро грянул новую песню, которую распевала вся Москва, — «Гений сыска — Соколов»:

Лишен совсем амбиции,

В душе не карьерист,

Из армии в полицию

Ушел кавалерист.

Не ставит на карьерного,

На верного конька,

Он жуликам-мазурикам

Решил намять бока…

Весь зал дружно поддержал певцов, и воздух дрогнул от славной песни. И громче, властней других звучал могучий бас великого Шаляпина.

В воздух вновь взлетели пробки шампанского.

Вся правда и начальству не дана

Когда гости изрядно потяжелели от вкусной и обильной пищи, к столику вновь подошел Егоров. Он протянул гостям альбом в роскошном, перламутром и серебром отделанном, переплете.

— Господа, пожалуйста, оставьте о вашем визите на память надписи.

Бунин написал несколько строк в стихах, Горький в прозе.

Альбом Алексей Максимович передал Соколову. С подковыркой произнес:

— Аполлинарий Николаевич, о вашей службе сочините, а?

Лишь на мгновение задумавшись, Соколов что-то быстро написал, передал альбом смущавшемуся в такой компании знаменитостей Мартынову.

Тот прочитал, рассмеялся.

Горький произнес:

— Над чем вы столь хорошо веселитесь, Александр Павлович? Позвольте полюбопытствовать…

И, взяв своими длинными пальцами с желтыми плоскими ногтями альбом, сказал:

— Очень хорошо, очень! Вы позволите мне, Аполлинарий Николаевич, огласить?

Соколов согласно кивнул.

Горький поднялся и, размахивая себе в такт рукой, прочитал:

О нашей службе не расскажешь скоро.

Вся правда и начальству не дана.

А потому тащи-ка, брат Егоров,

Для длинных и приватных разговоров

Побольше и закусок, и вина.

За столом дружно рассмеялись, захлопали в ладоши, а Джунковский встал со своего места, подошел к Соколову, обнял его и, наклонившись, жарко дыхнул в ухо:

— Да, мой друг, вся правда начальству не дана! Интересно, как это ты узнал, что дом Четверикова с клеткой сгорит, а? Но к награде тебя я все равно представлю. Как и твою Веру Аркадьевну. Исправно носит нам информацию. Доставила — трудно верить! — план мобилизации германских войск! Только женщина ради любви может рисковать головой. Ради любви к тебе, граф. Так что для пользы Отечества и справедливости ради не будь суровым с ней, согрей своей лаской.

Вдруг Джунковский вытаращил глаза:

— Сплошная мистика! Легка на помине…

По залу, сияя бриллиантами и волнующей женской красотой, шла… Вера Аркадьевна. Увидав графа, она, не обращая внимания на окружающих, бросилась ему на шею:

— Наконец-то нашла тебя, милый! До утра не отпущу…

ЭПИЛОГ

Вера Аркадьевна была награждена от российской охранки большой бриллиантовой брошью работы фирмы Карла Фаберже.

Был представлен к награде и Соколов, но пока бумаги ходили на подпись, граф в начале февраля 1914 года на праздник Сретения Господня набил морду какому-то интендантскому генералу. Причина сей экзекуции была, верно, серьезная. Скандал замяли, но в награде сыщику отказали.

Впрочем, российским сыщикам к неблагодарности не привыкать — дело обычное. За усердную и отличную работу и министров взашей гоняли, что мы и сами видели. А тут какой-то сыщик — тьфу, пустяк незаметный!

Сам Соколов, впрочем, никакого ущерба от этой несправедливости не испытал. Он выступил защитником на процессе Тюкеля, и растроганные присяжные едва убийцу не освободили. За это «гуманное» решение отдали голоса пять присяжных из двенадцати. Тюкель все же поехал на каторжный остров Сахалин — на пять лет.

Мишка Маслобоев ударился в религию. Целыми днями он штудировал в камере религиозную литературу и на суде столь горячо раскаивался в содеянном, что присяжные его освободили. Он пошел в послушники, через два года принял постриг, а в восемнадцатом году его убили пьяные матросы.

Горький сдержал слово. Свое неважное мнение о русском народе обнародовал. Поводом стал выпуск объемистого сборника к 50-летию издательской деятельности И. Д. Сытина. Воспеватель челкашей писал: «Русский человек — плохой работник. Наверное, это мое суждение обидит соотечественников, и особенно заденет тех, которые считают профессией своей восхищение русским человеком…» И так далее.

Трагичной стала судьба замечательного русского человека Федора Гарнич-Гарницкого. Затея с его кремацией не удалась. Но злодейская рука его все-таки достала. В разгаре была мировая война, шел 1916 год. Директор картографической фабрики прелестным майским днем прогуливался по Невскому проспекту. Вдруг к нему подбежала, как известили в некрологах, «группка молодежи с просьбой пожертвовать деньги якобы в фонд министерства народного просвещения. Едва Федор Федорович протянул монету, как почувствовал легкий укол в руку».

Газеты патетически писали: «Он не чувствовал, что этой рукой водила безжалостная смерть и торжествовала победа. Вечером того же дня Гарнич-Гарницкий почувствовал острую ноющую боль, температура стала быстро повышаться. Больной был отправлен в клинику Герзони. Спасти больного не удалось — заражение ядом расползлось на весь организм».

Великий князь Михаил и его супруга были в добрых отношения с покойным. Михаил 18 мая отправил вдове «Высочайшую телеграмму за № 54»:

Наталья Сергеевна и я глубоко опечалены известием о кончине Вашего мужа. Всей душой разделяем Ваше тяжелое горе.