Триумф графа Соколова - Страница 69

Пол клетки являл собой толстый лист железа с большими, круглыми отверстиями. Под этим полом был открытый очаг. Над клеткой высился раструб, какой бывает в кузницах. Рядом стояли мехи, какие бывают в кузницах, — для поддувки воздуха и увеличения пламени.

Соколов с укоризной посмотрел на Юлию:

— Как же вы, красивая, из хорошей семьи девушка, могли жечь людей, которые вам не причинили вреда?

Юлия вдруг зарыдала, упала на колени перед Соколовым:

— Запугали меня эти антихристы! Уже не понимала, что творю. Себя проклинаю, несчастную! Опозорила родителей, себе жизнь испортила. Я ведь только вас одного, Аполлинарий Николаевич, всегда любила. Покарайте меня, ибо без вас не мыслю дня прожить. Вот вам истинный крест! — И девица осенила себя крестным знамением.

Соколов лишь головой удивленно покачал, ничего не ответил. Он подошел ближе к клетке, чтобы в деталях разглядеть это дьявольское сооружение. Юлия еще больше зашлась в рыданиях.

Соколов, полный печальных раздумий, растворил тяжелую дверцу, встал на пороге. Он представил, как снизу било жаркое пламя, а несчастный прокурор Александров в безумной пляске подпрыгивал на этом толстом металлическом листе. Жуткая, страшная смерть!

И вдруг сильный толчок в спину чуть не свалил его. Соколов по инерции сделал шаг вперед. И в это мгновение он услыхал металлический звук — стук захлопнутой дверцы.

Соколов метнулся к выходу, но за решетчатой дверцей увидал лицо со звериным оскалом, сведенное гримасой дикого хохота. Это Юлия Хайрулина закрыла его, словно в западне, в клетке. Только теперь сыщик подумал о том, что замок на дверце — английский, захлопывающийся, и открыть дверь изнутри невозможно — нужен ключ.

Юлия, словно бесноватая, визжала, прыгала, выла, дико хохотала. Наконец малость успокоившись, тяжело дыша, счастливым голосом произнесла:

— И ты, граф, поверил, что я раскаялась? Да я вас, опричников самодержавия, люто ненавижу. Гонялись мы за тобой, граф, гонялись, чтобы в этот крематорий посадить, — ничего не выходило. А ты был настолько любезен, что сам влез. О-хо-хо! Вот это праздник! Сегодня ты попляшешь на этой сковородке — такое для меня счастье. Завтра утром твой прах в урне отправим в Петербург Гарнич-Гарницкому — подарочек. И твою брюхатую жену не забудем, почтим пакетом с почками. И уд твой поджаренный туда же положим. О-хо-хо! А-ха-ха!

Хлопнула себя по лбу:

— Совсем на радостях про сподвижников забыла — развязать их надо да порадовать!

И она унеслась в соседнюю комнату. Через мгновение оттуда раздался истошный вопль радости:

— Виват! Смерть Соколову!

Гори, гори ясно!

Освобожденные из плена террористы собрались возле клетки. Они неистово радовались своей добыче, плевались, осыпали сыщика проклятиями и оскорблениями.

Наконец Эдвин деловито произнес:

— Надо сжечь этого бывшего гения сыска! И очень быстро разбегаться. Боюсь, этот царский прислужник успел сообщить адрес этой явки. — Повернулся к Соколову: — Ты о нас уже сообщил? Или нет? Молчишь, ну скоро будешь очень громко кричать.

Юлия предложила:

— Давайте весь дом сожжем! Чтоб никаких следов не осталось! А этого найдут скорчившимся в клетке. Помните, как прокурор весь поджался, только обгорелые кулачки, словно боксер, вперед выставил? Вот умора… Ха-ха!

Эдвин скомандовал:

— Пожара нам не надо — привлечет внимание. Миша, Иосиф, когда будем уходить, взрывчатку унесите. Она для Зимнего дворца пригодится. А тебя, Соколов, мы тихо будем жечь, постепенно. Эй, заслонку откройте. Вот так! Загружайте дровами печку.

Иосиф и Мишка притащили березовые кругляши, сложили в печь, находившуюся под клеткой. Печь была широкой, объемистой.

— Почему опять не рубили? — недовольным тоном произнес Эдвин. Он чиркнул спичкой, поджег березовую кору. Та пустила синий дымок и погасла. — Тьфу! Все сырое…

Юлия успокоила:

— Я сбегаю в соседний дом, там москательная лавка. Принесу бидон керосина. Обольем дрова — моментально полыхнут. А тут стульчики поставим. Театр такой, полюбуемся, как гордый гений сыска корчиться будет. О-хо-хо!

*

Соколов спокойно стоял в углу клетки, скрестив на груди руки и выискивая способы освобождения. Но способов таких он не придумал.

Тогда гений сыска принял решение умереть достойно, не крича и не извиваясь от муки.

«Нет, эти негодяи не насладятся моим унижением», — думал он.

Каторжники под руководством Эдвина сложили все дрова, бывшие в избе, в очаг.

— Нет, это очень немного! — недовольно поморщился Эдвин. — Пошли все в сарай, притащим по охапке.

И, затопав сапогами, вся троица покинула избу.

Судьба вдруг послала Соколову спасительный шанс: сыщик на минуту-другую остался в помещении один. Он с невероятной силой уперся в прочные металлические прутья, еще и еще. Толстые прутья чуть слышно потрескивали, поскрипывали, но почти не поддавались.

Пот залил лицо, в висках гулко застучало.

Еще, еще усилие — и прутья поддались, образовалось отверстие, через которое можно было попытаться вылезти.

Соколов просунул руку и голову, но широченная, объемистая грудь прочно застряла.

Он уже слышал приближающиеся веселые голоса своих мучителей, стук обуви на крыльце, но сидел в клетке прочно.

Соколов неистово напрягся, прутья еще поддались, и он вдруг оказался вне клетки.

Едва отскочил к стене, как в помещение ввалилась троица с дровами.

Соколов жутким ударом нокаутировал ближайшего мужика — то ли Мишку, то ли Иосю, пусть дьявол разбирает эту нечисть. Другой злодей и Эдвин от страха уронили на пол дровишки. Соколов схватил их за шивороты и с силой хлопнул лбами. Они оба рухнули на пол.

Соколов степенной походкой вышел в горницу, взял со стола нож, вставил его в английский замок, повернул. Замок открылся, дверца распахнулась.

Соколов швырнул, как полудохлых котят, злодеев в клетку. Не забыл и сдвинуть на место прутья: «Теперь не выскочат!»

Вдруг сыщик услыхал какой-то легкий шорох за спиной. Метнулся в горницу, чуть не опрокинул бидон с керосином, принесенный и оставленный возле дверей Юлией.

Та, видимо вернувшись в дом, быстрым женским умом оценила ситуацию и дала стрекача.

Соколов выскочил на крыльцо, затем во двор — беглянки след простыл.

Суд праведный

Сыщик летящим шагом вернулся в дом. Он решил свершить суд — скорый, но справедливый.

Соколов подошел к клетке. Злодеи уже успели прийти в себя, они с воплями отчаяния безуспешно пытались раздвинуть прутья.

Увидав Соколова, дружно, словно сговорились, упали на колени, простерли руки к сыщику, завопили:

— Простите нас! Мы навсегда покинем Россию, не будем вредить ей.

— Кто сжег прокурора Александрова, вы?

Злодеи, опустив головы, молчали.

Соколов презрительно покачал головой, сквозь зубы произнес:

— По гнусным мордам вижу — ваша работа. Признаётесь?

Эдвин, с надеждой вглядываясь в лицо Соколова, произнес:

— Да, мы трое! Но вы должны понять — это есть политическая борьба за свободу пролетариата.

Соколов грозно свел брови:

— Вот как! А пролетариат вас просил об этой услуге? Кто раздувает пламя ненависти, тот не должен жаловаться, что это пламя спалит его. Молитесь! Через минуту вы, словно вонючие жупелы, будете гореть гнусным пламенем.

— А для чего же я признался? — завопил Эдвин.

— За признание отплачу: закажу в церкви по всем троим панихиду. Заодно узнаете, что чувствовал убитый вами прокурор Александров.

Соколов брызнул керосин в печку на дрова и полил вокруг на дощатый, сухой пол.

Жертвы бились о прутья головами, вопили, сыпали проклятиями.

Соколов достал совком из печи горящую головешку, швырнул ее на пол. Весело заплясал огонь.

Истошно завопили жертвы собственного зверства.

Вдруг все вспыхнуло порохом.

Соколов еле успел выскочить во двор.

Благодарность

Сыщик медленно, словно после тяжелой работы, вышел на Садовое кольцо.