Триумф графа Соколова - Страница 57

— Добрый вечер, — сказал Буня.

Мужчины молча кивнули. Они были малость не в своей тарелке.

Буня подумал: «Эти господа мне почему-то напомнили шниферов, которые забрались в банк, но не знают, с какого конца брать кассу».

Он спросил:

— Любезные, вы что в нашем подъезде делаете?

Один из мужчин, у которого густые брови срослись над переносицей, буркнул:

— Мы из магазина, ковры развозим. Вон, в углу стоит.

— А где консьержка?

Тот же смурной мужчина вновь неохотно промямлил:

— Побежала за механиком, лифт сломался.

Приятель смурного, коренастый, в шапке с опущенными ушами, добавил:

— Консьержка попросила постоять, поглядеть. Пока механика приведет… Сейчас придут. Народ нынче вороватый, шальной. Глаз нужен.

Буня удовольствовался ответами и милостиво, на правах хозяина, разрешил:

— Ну ждите, ждите!

Старый «медвежатник» сиднем сидел в мытищинской усадьбе, всякие страшные новости, вроде убийства прокурора, до него доходили с большим запозданием и весьма в общих чертах. По этой простительной причине Буня не придал особого значения этим зловещим фигурам.

Его сердце волновало другое — встреча с любимой.

Проказы амура

Случилось, что Буня страстно влюбился.

Предметом его страсти была кухарка семьи Соколовых Лушка. Девица она была румяная, с необыкновенно развитой грудью, гвардейского роста и с могучим голосом. Ее дедом был тот самый Никифор, знаменитый силач, шубу которого привез Буня.

В жизни нередко бывает, что девка всем взяла — и пригожа, и хозяйственна, и нравом добрая, да так порой и состарится, под венец встать и не случится, помрет одинокой. Хорошо еще, коли к чужому дому прибьется, где на правах бедной родственницы или приживалки век прокукует.

Вот и Лушка, с младых лет жившая в семье молодого графа, непонятным образом засиделась в девках до тридцати пяти лет.

Когда ей было шестнадцать, присватался приказчик галантерейного магазина с прыщеватым личиком и ровным пробором посредине. Приказчик девице не показался, отказала: «Молода еще!» Потом сватались другие, и тоже были не по сердцу: хотелось любви.

Последним сватался одноногий шкипер, вернувшийся из японского плена. Было это восемь лет назад. Лушка и тут фыркнула: «Да как же он без ноги со мной управится!»

Больше женихи к Лушке не приходили, да ей и некогда было женихаться — забот по хозяйству полон рот.

Но вот появился старый, но могучий, словно вековой дуб, все еще очень прочный в сложении и основательный в поступках Буня. Лушкиной красотой он был сражен наповал.

Лушка на его ухаживания лишь фыркала, хотя категорически не отвергала.

Буня решил: «И не такой прочности сейфы брал!»

И приступил к длительной осаде. Виделись они не часто. Но встречаясь Буня старался время зря не терять. Он говорил изысканные комплименты:

— При такой женской красоте вам, Лукерья Васильевна, на сцене Екатерину Великую исполнять! Аплодисменты были бы оглушительные.

Он два раза целовал Лушке руку. Причем при первой попытке Лушка так испуганно дернулась, что могучим локтем опрокинула самовар. На второй раз апоплексически покраснела, но резких движений уже не делала.

После этого, как заправский обольститель, каким он не являлся, Буня целовал Лушке шею ниже затылка.

Лушке было щекотно и приятно, но она возмущенно трясла могучими грудями:

— Уж такого нахальства позволять не могу!

Делал Буня и подношения: туалетную воду «Цветущая роза», полдюжины прозрачного мыла — «Американское», баночку кольд-крема, а на Лушкин день рождения преподнес роскошное атласное саше — с двойной живописью и за шесть рублей — и еще мягкую подушку.

— Будете себе, Лукерья Васильевна, под головку класть! Или какое другое место. — Буня завел глаза и вздохнул: — Я вашей подушечке отчаянно завидую.

Со всей женской хитростью Лушка назидательно говорила:

— Это только дурочки на любовь до венца соглашаются, а потом всю жизнь слезы горькие льют. Кстати сказать, вы, Осип Борисович, какой веры будете, не иудейской ли?

Буня вздохнул: признаться, он понятия не имел, какой он веры. Правда, по некоторым признакам можно было догадаться, что его мудрый папа Бронштейн позаботился в детстве сделать ему некоторую операцию. Но на этом связи с религиями обрывались.

Так что заслуженный шнифер произнес:

— Если ради вашей красоты, Лукерья Васильевна, так я готов принять христианство, магометанство или даже записаться в самоеды!

Лушка от счастья покраснела, но ничего не сказала, сделала вид, что ложкой мешает что-то в кастрюле.

И хотя больше не было сказано ни единого слова, но как-то решилось, что после окончания рождественского поста Буня примет крещение и сразу же посватается. И было ясно — на этот раз Лушка противиться не будет. Неприступная крепость готовилась к сдаче.

Зеленая крыша

И вот теперь Буня наслаждался жизнью — распивал чаи со своей симпатией и почти невестой кухаркой Лушкой на кухне, пил из самовара крепкий чай и заедал горячими калачами.

Лушка вынула из шкафа хозяйскую бутылку с темной наклейкой — «Какао-Шуа».

— Откушайте себе на здоровье, — сказала с ласковостью.

Буня со всей деликатностью положил короткую и толстую, словно обрубок, ладонь на граненую рюмку:

— Лукерья Васильевна, от ликеров у меня голова болит.

Лушка снова открыла шкаф, вытащила графинчик, налила водки — с верхом. Засмеялась:

— Чтоб жизнь ваша, Осип Борисович, была полной!

Буня поправил:

— Чтоб наша жизнь…

Лушка опять зарделась. Чтобы скрыть смущение, вытянула ликер. Как заведено, поморщилась, назидательно сказала:

— И как это люди пьянствуют…

Буня заверил:

— Относительно меня могу сказать: только за столом, Лукерья Васильевна, желудка и разговора ради.

— Ну, тогда еще по махонькой, — улыбнулась Лушка.

Разговор потек непринужденный.

Лушка хвалила хозяев, рассказала о родственниках в Касимовском уезде и о тетке.

— В Сокольниках живет, в собственном доме под железной крышей — зеленой краской весной сама помогала ей красить, чуть не свалилась. — Рассмеялась. — Себе нынче удивляюсь: смешинка, видать, в рот попала. — Тихо, доверительно добавила: — Тетушка духовную на меня составила, дом, земля и все хозяйство мне завещала. Любит меня.

Буня серьезно отвечал:

— Так вас, Лукерья Васильевна, кто угодно полюбит — пригожая вы да добрая.

Лушка махнула рукой:

— Чего уж там… А тетушка говорит: «Хоть нынче переезжай!» А куда я, одинокая, от господ поеду? С графьями на всех харчах да при хорошем отношении…

Клад

Буня вдруг смело взял Лушку за руку, притянул ее к себе и на ухо громким шепотом:

— Откроюсь вам, Лукерья Васильевна, как самой родной душе. Никому не говорил, даже Аполлинария Николаевича, своего благодетеля, не беспокоил. А вам поведую: у меня гро-омадный капитал спрятан.

Лушка, не отбирая руки и не отслонясь, недоверчиво покачала головой:

— И впрямь громадный?

— Большое состояние!

— А что вы для себя не пользовали?

— Причина была. Ну а теперь, если свадьба да жизнь совместная, можно и открыть сокровища.

Лушка вытаращила серые глазищи:

— Это вы, может, кого жизни решили?

Буня успокоил:

— Таких глупостей отродясь не делал и за грех великий считаю. Все досталось по счастливому случаю, без всяких, извиняйте, трупов.

Буня надолго задумался, потом махнул рукой:

— Все вам, Лукерья Васильевна, доложу! Чтоб не сомневались. Приятель верный был у меня — Федька Курбатов. Взял он в августе девятого года кассу страхового общества «Русский Эквибитель». Все чисто сработал, да привратник его личность случайно узнал — в трактире одном обедали. Пустился мой друг в бега, а заклады бриллиантовые и золотые — целый сундучок — мне доверил. Вроде ушел с концами. Год его ждал, второй, третий — нет и нет. А сундочок я надежно спрятал. А недавно событие — старого знакомца встретил. Тот и говорит: «Федька в Тамбове обретался, его там полицейский застрелил!» Так мне все и осталось. У Федьки никого родных-близких нет, сирота. А эта самая «Эквибитель» давно существовать перестала.