Триста дней ожидания - Страница 1
Борис Никольский
Триста дней ожидания
Маленькая повесть
1
Первым этот далекий звук услышал ефрейтор Балашов, ротный санинструктор. Он перестал разгребать снег, выпрямился и принялся вглядываться через узкий залив в ту сторону, откуда доносилось едва различимое, прерывистое тарахтение. Но короткие полярные сумерки давно уже кончились, опять наступила темнота, и там, на другом берегу, ничего, кроме смутно белеющих сопок, не было видно. Двое солдат, которые работали вместе с Балашовым, продолжали свое дело. Один разгребал лопатой снег, отыскивая стелющийся по земле можжевельник, другой топором рубил маленькие, тонкие, словно проволочные, ветки и аккуратно складывал их рядом. Они ничего не слышали: они оба были новичками и еще не привыкли, еще глохли от постоянного ветра в ушах.
Шум мотора то приближался, становился явственнее, то вдруг затихал и пропадал совсем. Тогда Балашову казалось, что он просто ошибся. Он молчал, он не хотел раньше времени волновать ребят.
Но вот один солдат тоже поднял голову и стал прислушиваться. Теперь звук был отчетливым — далекое, надсадное гудение мотора. Все трое переглянулись, и Балашов радостно закричал;
— Живем, хлопцы! Живем!
Прошло еще полчаса, прежде чем этот звук услышали в роте, Услышал его рабочий по кухне, солдат-первогодок Малявин. Вышел из кухни выносить ведро с помоями — и услышал. Он даже не поверил, подумал, что почудилось: не может быть, чтобы вся рота ждала-ждала уже третьи сутки и никто ничего не слышал, а он вдруг услышал. Малявин побежал к повару. Повар служил здесь уже два года, он не мог ошибиться. Повар послушал к бросился звонить в казарму дневальному. И хотя дневальный знал, что он не мог ошибиться, он все-таки выскочил из казармы, потому что ему хотелось услышать этот звук своими ушами. И все, кто был в этот момент в казарме: и солдаты, которые просто отдыхали перед заступлением на дежурство, и комсорг, который старательно разрисовывал заголовок новогодней стенгазеты, и свободные от смены радисты, которые втайне ото всех в углу за печкой разучивали свой номер к праздничному концерту, и солдаты из хозвзвода, которые тоже по секрету готовили какой-то аттракцион, — все бросили свои занятия и вслед за дневальными кинулись на улицу.
А дневальный уже вернулся в казарму и названивал на радиоприемный центр. С радиоприемного центра эту новость тут же передали на командный пункт роты, а с командного пункта — на радиолокационные станции.
Теперь уже вся рота знала, что идет тягач. Шум мотора по-прежнему был далеким и надрывным, словно вездеход брал какое-то препятствие и никак не мог его одолеть...
2
В этот день, 30 декабря, Юрий Снегирев дежурил на станции. Почту ждали все, но, пожалуй, никто, ни один человек в роте не ждал ее с таким волнением, с такой надеждой, с таким тоскливым нетерпением, как Юрий.
Станция не работала, в аппаратной было светло и тихо. Юрий знал, что пройдет еще час, а может быть, и больше, прежде чем вездеход в темноте, по бездорожью, дотянет до роты. Чтобы хоть как-то отвлечься, чтобы скоротать это томительное ожидание, Юрий попробовал было мастерить прибор, состоящий из проекционного фонаря и круглого экрана, — нехитрое приспособление для тренировки новичков, потом взялся за учебник радиотехники, но ничто не шло в голову. Тогда он вынул из своей брезентовой полевой сумки тетрадь и принялся ее перелистывать. Это была самая обыкновенная общая тетрадь в коленкоровой черной обложке, только уже изрядно похудевшая: большинство страниц из нее было вырвано.
Несколько листков в ней еще были чистыми, другие были исписаны крупным неровным почерком. Это были его письма, оставшиеся неоконченными, или почему-либо не отправленные, или написанные так торопливо и небрежно, что потом их приходилось переписывать начисто. Были здесь и просто короткие, отрывочные записи, так, для памяти...
Он начал листать эту тетрадь машинально, от нечего делать, но постепенно увлекся, перечитывая обрывки писем, стараясь припомнить, почему каждое из них осталось незаконченным...
«Оля, дорогая!
Говорят, что север, полярные ночи наводят на человека тоску. Это верно. Это я уже испытал на себе. Волею судеб я оказался почти на самом краю земли. Сейчас здесь уже появилось солнце и снега осталось не так много, а зимой, говорят, здешние дома нередко заносит доверху — утром приходится откапывать. И вот здесь мне предстоит прожить больше двух лет. Больше двух лет! Когда каждая неделя тянется для меня, точно год. Я завел себе маленький календарь и теперь каждый вечер зачеркиваю одну клеточку. Тот день, когда я получаю письмо от тебя, я зачеркиваю красным карандашом, остальные — черным. Осталось зачеркнуть около девятисот таких клеточек, и я буду дома. Не так уж много, правда? Но шутки шутками, а никогда еще мне не было так одиноко и тоскливо. Один парень, мой сосед по койке, наверно, заметил это, вытащил какие-то домашние съестные припасы — он только что получил посылку — и стал угощать меня, и при этом всячески старался разговориться со мной. Это было, конечно, очень трогательно, но ни к чему. Все его усилия пропали даром. Ох, Оля, Оля, что-то ты сейчас делаешь?..»
На этом письмо обрывалось, и Юрий вспомнил, что не отправил его тогда, потому что ему показалось, что уж слишком он разнылся в этом письме, что вообще для Оли оно будет очень простым и скучным. Юрий тогда написал другое — с остротами через каждую строчку...
«...Сегодня я вспомнил, как последний раз перед армией провожал тебя домой. Помнишь? Мы подошли тогда к скверу возле твоего дома, и там на скамейке сидели двое солдат и обнимались с девушками. А еще один солдат, с перевязанной шеей, ходил возле сквера и ждал. И ты тогда поморщилась и сказала, что вот скоро и я так же буду целоваться «с какими-то домработницами». Так вот, можешь быть совершенно спокойна: в радиусе пятидесяти километров вокруг нас нет ни одной женщины, не считая трех офицерских жен и одной смотрительницы маяка, которой уже за сорок. У нее здесь погиб муж, и она так с тех пор и живет тут, никуда не уехала...
Народ в нашей роте собрался очень разный, есть даже один чудак, который занимается акробатикой и мечтает после армии поступить в цирк. Но я пока ни с кем особенно не подружился. Может быть, потому, что все время думаю о тебе, только о тебе. Знаешь, у других ребят там, как мы говорим, на Большой земле, тоже остались девушки, и они тоже их, наверно, любят — пишут письма и хранят фотографии, но все-таки это совсем не то...»
Почему он не закончил это письмо, Юрий так и не смог вспомнить. Может быть, объявили тревогу или неожиданно послали куда-нибудь на работы, а может быть, просто было уже поздно, и на другой день он начал писать заново...
«Здравствуй, Оленька!
Вчера получил твою открытку. Читал ее несколько раз, весь вечер. Знаешь, мне иногда ужасно хочется, чтобы ты сюда приехала, посмотрела бы, как мы здесь живем. Конечно, я понимаю, что это невозможно, но все-таки очень хочется. Здесь очень красивое море. Представь себе: черные скалы и совершенно белая пена прибоя. Черный и белый. Только два цвета. Когда в воскресенье нас отпускают из казармы, мы бродим по берегу. Это наше любимое занятие. После прилива, а особенно после шторма здесь всегда остаются какие-нибудь безделушки. Кстати, даже дорожки у нас в роте мы выкладываем по краям не каким-нибудь битым кирпичом или стекляшками, а шарами от рыболовных сетей. Их здесь полно.
А вообще у нас тут самое настоящее натуральное хозяйство. Хлеб печем сами, сами стираем в стиральной машине (представляешь меня стирающим белье? Ха-ха-ха!), сами солим капусту, и воду возим, и баню топим, и стрижем друг друга тоже сами, и даже доим корову, правда, на мою долю это счастье пока еще не выпадало. Но скоро я стану универсальным специалистом. Во всяком случае, я ужа научился:
а. запрягать лошадь,
б. пилить дрова,
в. пришивать пуговицы,
г. чинить сапоги,
д. мыть полы,
е. чистить картошку,
ж. стричь (вот приеду — сделаю тебе прекрасную прическу — будет новая мода!}.
И так далее и тому подобное. Как говорится, этот список можно продолжить.
Кстати, с пилкой дров вышла целая история. Это интеллектуальное занятие не так уж просто, как может показаться на первый взгляд. Мой напарник страшно рассвирепел и так возмущенно меня спрашивает: «Ты что, пилу никогда в руках не держал?» А я ему отвечаю кротко, с бесхитростностью сумасшедшего из анекдота: «Да, а что?» Он чуть не лопнул от злости. А я ведь и правда принадлежу к тому счастливому городскому поколению, которому никогда не приходилось иметь дело с дровами.
Честно говоря, устал здорово. Черт возьми, даже руки дрожат, — ты, наверно, ничего не разберешь. Пожалуй, придется завтра переписать...»