Трио для квартета - Страница 8
В Шереметьеве их встречал на машине Сережа с Надюшиным мужем. После первых объятий и вежливых мужских ахов по поводу шоколадного загара дам настал черед вопросов: "А как у вас тут дела?"
- Неважно у нас дела, - сказал Сережа и в совершенно несвойственной ему грубовато-ернической манере пояснил: - У Балюни, похоже, крыша поехала.
Окно было открыто. Стоял душный московский август, уже отошли светлые вечера и неотвратимо надвигалась перспектива долгой пресловутой "русской зимы".
Эта зима ожидалась особенной: Балюня стала заговариваться. Врачи криво улыбались, качали головой, разводили руками и всем своим видом демонстрировали сочувствие, удивляясь крепкому сердцу старушки. Они были бессильны: никаких отклонений, возраст - вот и весь диагноз от начала до конца, а от этого лекарства пока не придуманы.
Окно выходило в большой подковообразный двор. В центре - стандартная детская площадка с качелями, каруселью и песочницей, которую почему-то облюбовали собаки для своих нужд, а дети с совочками копошились в куче песка в другом углу. Прямо под окном росло удивительное дерево - по родовой принадлежности обычный московский тополь, в начале лета заполняющий комьями пуха весь двор, а по форме шар - совершенно круглая, как циркулем очерченная крона. Маша помнила его еще подростком, только-только подбиравшимся ко второму этажу, а Верочка узнала его стремящимся ветками в Балюнино окно - на третьем. Но самое главное: этот тополь каждую осень становился домом для огромной стаи мелких перелетных птичек. Их трудно было разглядеть среди листвы, но дерево шевелилось, щебетало, и уж совершенное чудо случалось, когда, как по команде, сотни пичужек разом взлетали вверх и дерево пустело. Сколько раз маленькая Верочка требовала открыть окно зимой, в мороз, чтобы смотреть на чудо-дерево, и плакала, не желая слушать возражений взрослых.
Потом во дворе появилось новое развлечение. Каждое воскресенье в десять часов утра там собирались несколько десятков человек во главе с активисткой, вооруженной мегафоном. Это были обманутые вкладчики банка "Саянский хребет", который занимал первый этаж соседнего подъезда, пока в одночасье не сгинул вместе с деньгами доверчивых и падких на высокие проценты граждан. Собрание начиналось с переклички, кого-то корили за пропуск предыдущей сходки, будто это был коммунистический субботник, а потом активистка докладывала последние новости: найден хороший адвокат и теперь надо вскладчину купить ему билет к этим самым "Саянам", чтобы он на месте припугнул кого-то из владельцев банка. Дальше - естественный гвалт граждан, не желающих открывать кошельки. Зато через две недели была зачитана телеграмма из Верхоянска, в которой адвокат, словно Шерлок Холмс, сообщал, что напал на след разыскиваемого мошенника.
Балюню очень развлекали дворовые сборища, и она даже как-то уговорила Машу специально приехать и полюбоваться "из бесплатной ложи" на этот спектакль.
Там образовался своего рода клуб, все перезнакомились, подружились и если бы в одно прекрасное воскресенье, ритуально сверившись со списком, начали разливать теплое шампанское в пластиковые стаканчики и кричать "Горько!", ничего удивительного не было бы.
Но денег никаких они, конечно же, не вернули и бурные собрания прекратились.
...На первый взгляд, ничего в состоянии Балюни не изменилось: она вполне бодро по утрам шествовала в ванную, готовила нехитрую еду, мыла посуду. Но то и дело что-нибудь переспрашивала, путала, забывала или повторяла одно и то же помногу раз. Еще несколько месяцев назад не пропускавшая вечерних выпусков новостей, она внезапно охладела к внешнему миру, сосредоточилась на соседях, которых стала подозревать Бог весть в чем, и родных, которых осыпала так непохожими на нее нелепыми упреками. Она теперь могла часами неподвижно сидеть в кресле, а потом огорошить немыслимым вопросом или просьбой: "Машенька, рассказала бы ты мне что-нибудь из греческих мифов".
Приехали... Она помнит разве что имена богов и кое-какие самые известные бродячие сюжеты. А тут "рассказала бы". Балюня мифы обожала, может быть, как зарубку из дореволюционного детства. Она гордилась, что семь лет жила при царе и часто повторяла, что знания, данные ей домашней учительницей - немкой Эльзой Генриховной, - ее самый ценный багаж. Составной частью багажа были мифы.
Маленькую Машу она ими просто измучила. Синяя книга с темно-красной расписной амфорой на обложке "Легенды и мифы Древней Греции", составитель Н.А.Кун. В просторечии она называлась "Мифы Куна", и звучало это загадочнее самих сказаний. Кто такой Кун? Или что такое? Наверное, Балюня стала читать ей эту книгу слишком рано, было ужасно скучно и хотелось слушать про городок в табакерке или милиционера дядю Степу. Но Балюня не только упрямо читала, но (не иначе как по примеру своей Эльзы Генриховны) педантично Машу экзаменовала. А как сразу не легло в память, так теперь - одни обрывки.
- Балюня, ну разве я помню так, чтобы рассказывать?
- Плохо. Ну, Господь с тобой, тогда читай.
Мир перевернулся. Балюня стала капризной маленькой девочкой, а Маша бабушкой, которой проще исполнить прихоть, чем убеждать и сопротивляться. Да, все у нее в жизни вверх ногами. В ее годы положено становиться бабушкой и разрываться между болезненно обожаемыми внучатами и стареющими родителями. А она бездетная сирота. Когда она говорит "ухаживаю за бабушкой", люди, не знающие ее обстоятельств, думают, что это она маму старенькую так называет, вроде как иногда именуют мужа "папочка".
В один прекрасный день Балюня не выключила воду в ванной, хорошо, кто-то из Мамонтовых заметил. "Началось, - сказала Надюша, - потом оставит чайник выкипать. Все как у всех. Теперь глаз да глаз за ней до конца". И Маша стала приходить каждый день, потом начала оставлять еду в термосе, и так, постепенно сдавая одну позицию за другой, Балюня угасала. Маша брала с собой работу, но толку было мало. Если Балюня не дремала, то требовала неустанного внимания. Правда, все меньше и меньше ей требовался собеседник, а больше слушатель. Она произносила длинные путаные монологи, в смысл которых Маша старалась не включаться, потому что все чаще, не успев закончить, Балюня начинала с начала. По-настоящему страшно Маше становилось, когда вдруг, будто очнувшись, она говорила: "Машенька, я ведь, кажется, это уже говорила. Прости, зажилась я".
А потом вновь и вновь требовала читать ей греческие мифы, которые Маша возненавидела больше, чем в детстве.
- Машенька, я помню Эльза Генриховна рассказывала, что греки молились только вслух, боялись, что иначе боги не услышат. А мне странно было. Мы-то что в церкви, что дома - про себя. А теперь я и молитвы позабыла, так язычницей и помру. И отпевать меня не трудитесь. Почитай-ка ты мне про царство мертвых.
И Маша послушно открывала Куна.
- Вот и решай,- вслух размышляла Балюня, - не то пятаки на глаза готовить, не то копейку в рот класть для Харона-перевозчика. Плохо, плохо без опоры жить. Ты-то, Машенька, ходишь в церковь?
- Хожу, Балюня, хожу.
Иногда Маша ловила себя на том, что в мыслях уже готовится к Балюниной смерти. "Куда я все эти вещи дену?" - с ужасом озиралась она вокруг. Однажды о том же заговорила и Балюня:
- Вы с Сережей барахло мое без жалости выкидывайте. Глупости все это, мол, "на память". А что хранила, я тебе сейчас покажу.
Она полезла в глубину шкафа и достала железную коробку с плотно закрывающейся крышкой. На четырех боковых сторонах, окруженные орнаментом, как в медальонах, громоздились экскаваторы, бульдозеры, трактора, а на крышке под индустриальным пейзажем красовалась надпись "1933-1958. 25 лет со дня пуска Уралмашзавода".
- Вот он, мой ящик Пандоры, - торжественно провозгласила она.
Балюня потребовала убрать все со стола. Маша с облегчением сложила в папку принесенную верстку: зачем тащила, все равно читать допоздна дома. Благо, Балюня утратила чувство времени, и ее можно было уложить спать часов в девять, так что кусок домашнего вечера для работы у нее был.