Тринадцать мнений о нашем пути - Страница 31
Борис Стругацкий: Очевидно, что измениться она должна значительно. Конкретности же я представить себе не могу, пока не уточню всех деталей. Что понимается под бессмертием? (Машина меня задавить может?) Как насчет старения? (Или я не просто вечен, но еще вдобавок и вечно молод? И сколько же мне тогда биологических лет?) Болезни. Я болею? Если да, то чем? Как насчет проказы? Или ВИЧ-инфекции? Очень важный вопрос: как обстоят дела с мозгами? Склероз, нет? Емкость памяти постоянная или, все-таки, меняется со временем? А прирожденная глупость — она так и остается со мною навсегда?.. Ну, и так далее. Сами понимаете, что система ценностей 30-летнего молодца с идеальным здоровьем и с блистательной гроздью талантов вдобавок будет разительно отличаться от системы ценностей рядового свифтовского струльдбруга.
48. Вопрос:
Что победит, в конечном итоге, — культура или бескультурье?
Олег Дивов: Образованщина победит, образованщина.
Кирилл Еськов:
Ну, поскольку любой проигравший (а они всегда в большинстве, по определению) объявляет «настоящей культурой» именно себя, любимого, а победителей — «попсой», ответ вполне очевиден.
Александр Житинский: К сожалению, победит глупость.
Андрей Измайлов: Бескультурье, притворившись культурой. Если конечным итогом считать хотя бы день сегодняшний. Примеров из области литературы, музыки, живописи не привожу. Любой даже неискушённый навскидку сам приведёт с дюжину примеров. И не ошибётся.
Андрей Лазарчук: Ну, вообще-то бескультурье — это ведь не полное отсутствие культуры, это просто иная культура, протокультура. Она всегда моложе, энергичнее и активнее. Поэтому она всегда побеждает — вот уже несколько тысячелетий подряд.
Святослав Логинов: То, что победит, в конечном итоге и будет называться культурой. Прекрасно то, что считается прекрасным, иного содержания у него нет. Джером К. Джером в шестой главе своего романа рассуждает о судьбе пошленькой фарфоровой собачки, стоящей у него на камине: «Но более чем вероятно, что лет двести спустя, при каких-нибудь раскопках из земли будет извлечена эта самая собачка, лишившаяся ног и с обломанным хвостом. И она будет помещена в музей как образчик старинного фарфора, и её поставят под стекло. И знатоки будут толпиться вокруг неё и любоваться ею». До 2288 года ещё очень далеко, но зайдите в Эрмитаж и там, на постоянной выставке английского фарфора, вы увидите фарфоровую собачку, над которой так издевался знаменитый сатирик. Но неужто кто-то скажет, что Эрмитаж проповедует бескультурье? Культура постоянно изменяется, ушёл в прошлое жанр оды или высокое искусство перемножать числа, записанные римскими цифрами. Ни один человек на свете не может сегодня умножить MDCLXXXVI на MCCII, не переведя предварительно эти числа в арабскую форму записи. И в пушкинскую эпоху таких людей уже не было. Так что же. будем считать, что бескультурье победило ещё в пушкинскую пору? Могут сказать, что сейчас людей захлёстывает самая низкопробная пошлость, но ведь такое положение вещей было всегда! Русский романс, пошлый и слезливый, ныне считается высоким искусством. «До гроба вы клялись любить поэта! Страшась людей, страшась людской молвы, вы не исполнили священного заве-ета!..» — это как, проходит по разряду культуры? Таки-да, проходит. Романс этот поют уже сто лет и будут петь ещё двести. То же случится и с нынешней попсой. Надеюсь, что «Розовые розы» завянут бесповоротно, но что-то непременно останется и войдёт в общий фонд культуры. Так что хоронить культуру немножко преждевременно.
Евгений Лукин: Не совсем понял, что имелось в виду. Станем ли мы взаимно вежливы? Мне кажется, это несущественно. Вежливо можно и на тот свет отправить. Были случаи, были.
Сергей Лукьяненко: Культура. Только такая, что мы бы ее приняли за бескультурье.
Геннадий Прашкевич: Вы меня спрашиваете!
Вячеслав Рыбаков: Прежде всего, не надо путать культуру с эрудицией и прочими подобными вещами. Если мы будем просто полагать, что человек, который помнит таблицу умножения, уже тем самым более культурен, нежели тот, кто ее не помнит, — мы не поймем сути дела.
Во-вторых, всегда есть опасность, что человеку одной культуры человек другой культуры может показаться некультурным. Потому что другая система ценностей и мотиваций.
Я об этом довольно много писал, и чем выворачиваться сейчас наизнанку, пытаясь выговорить другими словами то, что уже сказано, просто приведу пару цитат.
«Скажем, оказавшись с семьей в тонущей лодке, добродетельный европеец первым делом, скорее всего, будет спасать своего ребенка, потому что дети — цветы жизни, потому что ребенок беспомощнее любого взрослого, потому что в него уже столько вложено, потому что ребенок — это шанс на бессмертие. Добродетельный китаец в той же ситуации начнет, скорее всего, с отца — потому что отец дал ему жизнь и воспитание, потому что детей можно других народить, а отца другого себе не сварганишь, потому что отец стар и слаб, но мудр, и без него в жизни, как в потемках… И та, и другая позиции оправданны, и даже не скажешь, какая из них лучше. Нет критерия, который позволил бы взглянуть на проблему объективно, сверху, извне культуры, взлелеявшей ту или иную модель. Вне культуры — это начать спасение с себя».
Это из статьи «КНДР против СССР».
«Похоже, вообще все то, что мы называем духовной жизнью, в очень большой степени обусловлено именно всякого рода запретами. Они возникают объективно, а мы потом либо, если соблюдаем их, придумываем им благородные оправдания, высокие смыслы, чтобы как-то смягчить причиняемые ограничениями страдания, либо, если их нарушаем, придумываем уже нарушениям высокие смыслы, чтобы оправдаться. И это не лицемерие, в этом нет ничего худого. Я думаю, цивилизация вообще начинается тогда, когда то, что физически, физиологически вполне можно бы сделать: убить, изнасиловать, бросить одного умирать, без спросу забрать себе, не выполнить то, что тебе поручил старший, громко испортить воздух, сидя за обеденным столом, — становится совершенно нельзя по каким-то выдуманным, чисто духовным, искусственно, казалось бы, сконструированным причинам. И, с другой стороны, она кончается, когда все это становится снова можно. Людей не труд создал. Трудятся и пчелы, и бобры. Людей создали запреты. Ветхий запрет, Новый запрет… А разрушение запретов вновь делает из человека животное, одни лишь производственные навыки остаются. Квалифицированное стадо — все равно не более чем стадо… Современная цивилизация поработила человека так, как никакой рабовладелец не порабощал, никакой феодал. С хозяином можно договориться, подольститься к нему, подремать, пока он не видит… Конкурентный производственный процесс не обманешь и улестишь. Почти перед каждым человеком в течение двух третей, а то и трех четвертей каждых суток жизни стоит выбор: или нищета и прозябание, или предельное напряжение всех сил. И вот, чтобы скомпенсировать эту чудовищную и безысходную распятость на бешеном ритме производства ради потребления и потребления ради производства, современное общество позволяет — не заставляет, Боже упаси, демократия же! — но: позволяет и даже исподволь одобряет то, что в часы досуга человек становится скотом и хамом. Оно называет это раскованностью и непосредственностью — и противопоставляет элементарной воспитанности, называя ее лицемерием, чопорностью и ханжеством. Так создается иллюзия свободы…»
Это из романа «На будущий год в Москве», который вышел еще прошлым летом, но который, похоже, куда-то спрятали — во всяком случае, мало кто его видел; сейчас его даже переиздали в газете (!) в Израиле, долго печатали с продолжением, потому что, в отличие от большинства издаваемых в России фантастических книг, «Будущий год» дотуда вообще не доехал.
Надо добавить, что большинство начальных, дающих первый толчок культуре запретов возникают как попытка осознающего себя уникальным явлением природы человека окончательно порвать с животным царством, провести между животными и человеком резкую границу. Отсюда, например, масса сексуальных запретов, казалось бы, выдуманных от балды, высосанных из пальца (недопустимость браков однофамильцев, например), при виде нарушения которых даже первобытный человек с полным правом мог сказать: культурные люди так не делают. Китайцы, например, в древности так и определяли: на севере, мол, живут варвары, которые спариваются беспорядочно, как звери и птицы, и не знают морали и долга… Хотя у этих варваров, безусловно, существовали свои табу — но человеку иной культуры они, как правило, не заметны; а вот то, что ИНОЙ не соблюдает тех запретов, которые я впитал с молоком матери, всегда бьет в глаза — и потому он в моих глазах и есть варвар…