Тридцать три урода. Сборник - Страница 28

Забиралась лисичка в дальний уголок, к мясу не приближалась, а из уголка вперяла прямо в мои глаза свой злой и ужаснувшийся взгляд.

А я к двери дощатой прижмусь, и глядим друг на друга. Мне все кажется — она прыгнуть хочет и вгрызется острыми зубками, которые скалит, мне в голые икры.

И вся трясусь, совсем непривычная бояться. Хочу убежать и, тоскуя, не могу. От тоски какой-то не могу.

Однажды лисичка прогрызла щель в дощатой двери и исчезла.

И след остался ее бегства: три моих кролика, длинношерстых, вислоухих, красноглазых, — с выглоданным нутром.

Мне очень скучно стало плакать о зверях. Слишком их много припоминалось.

Вот зайчонок серенький. Братья привезли с охоты живого. Он у меня сидел в корзиночке. Его блошки съели. Верно, мать не лизала — оттого. А может быть — от персидского порошка, которым я дожелта посыпала?

И все еще и еще теснились в память-сердце мои звери, и как-то обижалось сердце, совсем не зная почему и на кого, только ясно обижалось.

Может быть, на Анну Амосовну за мошку?

Нет, пусть мошка так… Мне все равно.

Снова, как тогда в столовой во время мошки, я увидела нашу весеннюю рощу и перестала плакать.

Так скакать конем по роще, а голова далеко, мыслями резвыми в стране, где все свобода, и все подвиги, и легкая, победная сила, — и вдруг писк, тихий такой, но настойчивый, так что бег самый стремительный от него обрывается, и одним шлепком падает сердце на самое дно груди.

Стою. Писк близок, и что-то не жалкое, что-то жадное и слишком неразумное в его настойчивой неуемности.

С дорожки в траву сворачиваю, путаются ноги уже не на копытах, просто неуклюжие, не совсем твердо ступающие, легко подворачивающиеся в слишком прочных башмаках, не столько впору, сколько на быстрый летний рост сшитых.

Писк под деревом, под кленом, не под ближним. Там дальше, в глубине других кленов, там, где трава цепляется и путается, странно высокая, вдруг поднявшаяся.

Как из такой дали он слышался туда, на покинутую мною дорожку? Здесь он слышится не громче и не тише, ровно, неразумно, жадно.

Все же ищу, где он очутился. И нахожу. Наклоняюсь, и из путаной травы, победно пробившейся сквозь прель прошлогодних мертвых листьев, высвобождаю птенца. Он сам стремительно и смело, как плавая, тычется грудью о мою руку.

Серыми колышками проткнули грязно-красное тельце уродливые первые перья. Топырится зоб, под зобом синее что-то, и бьется, и бьется там, как-то снаружи совсем, в синем мешочке грудном — сердце. На нелепой голой ниточке шеи торчит головенка. Не голова велика, а велик только клюв. Сердце и клюв, да еще глазенки кругленькие, черненькие. Сердце в мешке бьется, клюв разинут и пищит, а глаза двумя черненькими блесточками меж желтеньких пленок жадно и дерзко высматривают, и кажется — ничего им не страшно и все понятно, только чего-то требуют, будто сами пищат вместе с желтым клювом.

Подношу птенца ко рту. Кажется мне: нужно согреть его. И ужасно мне неприятно становится. Да, еще: когда он так ныряет в руке и клюв мне в рот засунул, вдруг такая мысль в голову тошная:

— Если стиснуть зубы — то раздавишь клюв.

Как противно и как хочется!

Я вспомнила и теперь, под подушкой, это чувство и скрипнула зубами. Я их давно не чистила, и они были шершавые, когда я облизала их после скрипа языком. Сердце все распухало. Ему ничего не помогало так тихонько, не голосом, плакать.

Нужно взвыть, непременно нужно взвыть. Без этого ничего не кончится. Но горло сжато, сухое, и першит, и вой не удается.

Противно и то, что вся эта зеленая весна, когда так хорошо пахнет и впереди лето, испорчена птенцами. Я очень хотела бы зажать уши и не видеть и не слышать, чего не следует. И не виновата же я, что мои глаза так скверно устроены, что видят, чего не следует, и слышат, чего не следует.

Много их, таких голых и глупых. В роще не оставишь пищать — зовут мать, а прибегут кошки, кроты, крысы.

В клетку снесу — пухнут, круглые глазки прикрываются пленками, только мокрые щелочки останутся, падают нелепо на бок, дрыгают желтыми лапками и, пока я молюсь в чулане за их жизнь, — околевают.

Мне так неприятно это вспоминать, что я стараюсь не думать, затираюсь лицом в самую мякоть помадной подушки. Душно, темно, жарко, и чешется нос… и чихаю, потом прислушиваюсь: шаги.

Догадались? Нет. Просто с отчаяния, обыскав шкафы, сюда суются. Шаги близятся. Я прикрываюсь вся подушками и тишком лежу, как в норе.

Знакомые плоские ступни шагают тяжело и плоско. Потом затишье. Где она? Не стоит ли за ширмочкой над своей постелью и заметила развороченные, как бы извержением, подушки?

Затишье… Тишина. Сердце стукнулось снова в груди. Анна Амосовна давно сдвинула бы с меня подушки, давно назначила бы наказание и говорила бы теперь свою проповедь…

Скрипнуло: это — кресло проехалось ножками по полу: Анна Амосовна пододвинулась к столу. Анна Амосовна сидит в своем кресле.

Вот тихо выдвигаю голову, дышу. Соображаю. Как быть? Этого я недосообразила. Этой ловушки.

Задумалась, дыша так, на свободе. И мне понравилось. Там враг. Смерть. Только одна ширма между нами. Я знаю. Враг не подозревает.

Враг — великан. У него ладонь больше стола обеденного. Плоская, жесткая. Пройдет по мне, и — пятнышко, серый комочек, как там… давеча, в столовой, от мошки.

Но я не страшусь. Я не лисичка. Я сама. Я не конь. Это ноги — конь. Я — голова. А конь умчит голову от людоеда.

Ведь великан — людоед.

И гордо у меня на душе. Буду сидеть, голову так, змейкой вверх вытянув, как черепашка, и думать. Мне вдруг снова захотелось думать. Даже боль в сердце понравилась. Впрочем, это не думать, собственно, а снова вспоминать.

Так они все проходят, мои звери — моя жизнь, мое счастие и упоение, и моя боль разлучная… Это я чуяла, и чутье теперь толкало память… И вот Келлерша.

Это француженка, то есть, собственно, не француженка, а шведка или финка, но все-таки мама ее пожалела и пригласила на лето. Келлерша — учительница, то есть, собственно, она не учительница, а… балерина. Что это балерина и почему так смешно и стыдно быть балериной, — я не знала совсем ясно, хотя и чувствовала, что это смешно и не очень прилично.

Это узналось в Долгове у моря. Там был лужок, от рощицы вокруг дома спускался прямо к волнам. Там до самых во́лнушек дорастала пахучая, сочная, недлинная трава, густая и лохматая, как медвежья шкура. Утром рано — роса по ней, и дикая гвоздичка, сухощавая, маленькими бледно-розовыми звездочками. А я, босая, бегу к морю. Там лодка в заводинке, а у меня в руках ведерце.

В лодку вскарабкаюсь и зачерпну ведерцем. Полно ведерце рыбок, таких маленьких, с иголку длиной, а глазки видно: глядят раскосые, словно как в обе стороны. Несу домой, переливаю в лоханочку. Ставлю на подоконник пузатого балкончика.

Ставлю и вдруг в окно вижу сестру и старших братьев. Залезли на старые березы, спрятались в широких июльских ветвях; лица смеются с хитростью и подмигиванием. Высматривают что-то потешное и не совсем хорошее, что в доме делается.

И я к ним из окошка прямо на ступеньки выпрыгнула и вниз спотыкающимся коньком — под деревья.

Взобралась на ветку, чуть выше земли. Заглядываю.

Это в окно Келлерши нужно заглядывать. В маленькой комнате — старушка, с тонкой, пропомаженной косичкой, обвившей розовую плешку, с личиком рыхлым, припухлым, раскрасневшимся, и пляшет.

На тоненьких носочках вертится, приподняв высоко обшлепанный подол юбки и показывая исхудалые, цыплячьи ноги в красных, белым заштопанных, чулках.

Со своей ветки ясно вижу.

Вот попятилась к близкой стене ловким, ловким бисерным шажком, и едва колышется худенькое тельце. Снова вперед, все на самых носочках, прямиком вытянуты узенькие ступни, высоко вскинула ножку. Не падает! Дрожит вся хрупкими старыми костями, и выше и выше нога, а другая на цыпочке стрункой натянулась. В восторге и страхе держусь — не дышу, чтобы не взвизгнуть: ура!