Тридцать три урода. Сборник - Страница 114
Не сквозит сквозь строки книги никакой надежды на Тайну, и на устах женщины, говорящей искренно и горячо свою душу, не змеится ведущая улыбка Джоконды. О цели жизни она говорит «Знать немного больше, видеть немного удаленнее, понимать немного яснее». Морис Метерлинк, проповедник того же уравновешенного позитивизма, в своем «Двойном Саде» близкими к этим словами выражает мировоззрение своего лобастого молодого бульдога (кличка ему …Пелеас), рано умершего от непосильных мозговых потуг постичь мир, но уже успевшего в свою шестимесячную жизнь «одним взором вычеркнуть раз и навсегда небо».
Дух строит свой дом; потом дом
замыкает в себе дух.
Эмерсон
I
«Когда прошла горькая ночь мысли, изучений и теологических экстазов, душа моя, которая с вечера горела, верная и одинокая, почуяв, наконец, зарю утра, проснулась, рассеянная и утомленная. И, оттолкнув в прошлое мои испепелившиеся мечтания и взгляд свой устремив к восходу, я вступил в узкую долину Перевоплощений». («Voyage dʼUrien».)[102]
Вечный паломник по долинам и морям — вот единый герой Андре Жида. Под многими масками проходит он бездомным кочевником. Оскар Уайльд и Ницше бросили ему два завета: первый — кочевье Красоты, второй — хмель Жизни. И оба вместе толкнули его в тревожное метание, и уже он не умеет «остановить на одном ни дома своего, ни счастия, ни любви».
Все течет — и все то же…
Красное солнце заходит позади снастей сказочного корабля; ночь спускается над гаванью сказочного города, где пурпур и лед, привезенные издалека, сплавлялись к берегу по синим теплым водам залива. И, когда солнце село, «Орион» отчалил в море и направился к востоку. И вот, по пути случая, корабль плывет без руля, и склоненные всю ночь над волнами пловцы научаются различать мимоплывущее от вечных островов. («Voyage dʼUrien».)
На высоком плоскогорий, на перекрестке двух широких лесных дорог два рыцаря простились, каждый на свой путь подвига. И потек день на перекрестке, и потекли переменные явления. Девушки собирали цветы, сменились нарядными мужчинами; солнце переступило через притин своего течения, птицы преследовали любовно друг дружку; мужчины ушли из леса смотреть на закат солнца; стала ночь, и шепоты сменялись шепотами; забрезжило утро, вновь встретились рыцари, вместе поехали, вниз и молча, опечаленные «напрасным путем». («Tentative Amoureuse».)[103]
И пророк — «его имя в паломничестве было Эль-Хадж», приведши в родимую землю народ из странствий по обманчивой пустыне, восклицает у дома молодого шейха — брата того, который погиб в пустыне: «Поведу ли и его с новым народом в новое странствие, чтобы в новых сменах узнавать былое, шаг за шагом?» («El-Hadj»[104].)
Ища обмануть тоскливую длительность времени, Мишель обмакивает в воду белые камешки и остужает о них, пока не истощится их свежесть, горячие руки; тогда он меняет камешки в руках и вновь опускает в воду согретые. («LʼImmoralist»[105])
Но отчаяние преходящего растет: зловещая река Скуки медленно стелется меж болотных берегов. Бледные обманы встают, светясь, над болотом и сменяются — все те же. И, достигнув последней меты Безнадежности, течение реки обращается вспять, и вновь Уриан, как тот, кто с конца перечитывает рассказ, встречает былые берега и вновь переживает однажды пережитую тоску.
«Невозмутимые цапли все удят в тине червей… Но я не могу пересказать всего этого однообразия — уже довольно было тягостно сказать его впервые». («Voyage dʼUrien».)
И круг заклятый замкнут Временем. Время — вентилятор в квартире Анджели. («Paludes»[106].)
Вентилятор скрипит в окне, глуша голос говорящего, и он молит женщину: «Останови его». Но женщина отвечает спокойно: «Его нельзя остановить…»
Так плачет на морях и в долинах многоликий единый паломник о мимо текущем рае; «нет ничего, — ничего нет вокруг нас, что бы оставило нам Время».
Все течет — и ничего нет…
Паломник… Но где Иерусалим его странствий? Где вечный остров, что не качается на волнах и не уносится течением, как те видения Уриана на Патетическом Океане? — остров, чья красота «не искушала бы и не убегала» — любовно ищущего ее?
«Что искали вы увидеть на равнине? — вопрошает горько пророк Эль-Хадж у своего народа, — что вы видели на песках, караваны? Вы ничего не видели на равнине…» Марева! Марева! Но если даже в раскаленном воздухе они и отражают существующие в слишком большой дали предметы — что в том? «Если мы не можем их ухватить, Аллах, почто ты нам их предлагаешь?»
Лука и Рахиль («Tentative Amoureuse»), следуя течению канала, приходят к реке. Канал пролегает дальше, рядом с рекой, и между ним и рекою — путь для тянущих суда бечевою, и по ту сторону реки, вдоль канала, — еще дорога… «И эти пять путей по узкой долине тянулись, доколе глаз достигал… В тот день их прогулка длилась довольно долго, но для пересказа не представляла ничего любопытного».
И вот большая эпопея страстей и подвигов аргонавтов — Уриана и его товарищей, «еще с очень юными душами», еще не созревшими в сменах перевоплощений. К Северному полюсу — алмазному венцу, вожделенному стольким порывам и подвижничествам, — плывут эти аргонавты современной души. Чрез соблазны Патетического Океана, где теплые, розово-зеленые, в часы закатов золотисто-ржавые воды обнимали тела купавшихся и лукаво разымали негою их члены, где на дивных островах, с остроконечных минаретов, пели негу сирены, и женщины, жадные, заждавшиеся, звали к сладострастию, и одуряли пьяные выдыхания избыточных цветений, — избегнув падения в истомном плену у царицы нег и чистою, как алмаз, волею спасшись от заразы во дни диких оргий чумного пира, проплывши реку Уныния вверх и вниз ее обратным течением и Ледовитый океан, где Эллис обещает превозмогшему снежный венок, и зеленые льды в своих кристальных толщах проносят остовы кораблей, китов и скал, оторванных от земли, и странные белые птицы высиживают на покатых кручах каждая свое единственное яйцо, и гложет превозмогателей гнилой скорбут, и муки холода и истощения тяжки сверх силы, — паломники-пловцы достигли просторной равнины уже за бегом часов; там тучи дня ускользают и формы все застыли. «И холод на невозмутимой равнине, и неподвижность, и восторг погружения в Тишину…» Но к полюсу еще путь прегражден ледяною скалой, «как зеркало гладкою, прозрачною, как хрусталь», — и на стене по хрусталю алмазом надпись: «Hic desperatus…[107]»