Три жизни Иосифа Димова - Страница 61
Женщина положила мне руку на плечо, и в ту же секунду-о, волшебство! – оркестр, гремевший, словно тысяча бешеных тайфунов, с очаровательной мягкостью и лиризмом заиграл вальс из старинной классической оперы Чайковского „Евгений Онегин”. Моя дама уверенно повела меня по кругу, лавируя среди тысячи танцующих пар. Я понемногу пришел в себя, взял инициативу в свои руки. Я ведь сказал, что меня овеял своим дыханием весенний ветер с гор!
Но оставим красивые выражения писателям-кибергам. Они до смерти обожают писать о весенних ветрах, которые слетают с гор, принося в ладонях живительное дыхание.
Я кружил свою даму все свободнее и быстрее, а она прижималась ко мне так доверчиво, что, если бы у меня за плечами были крылья, я бы унесся с ней в неведомую „поднебесную высь” – так говорилось в одном моем стихотворении гимназических лет. Но кроме окрыленности, я испытывал еще одно чувство, несколько странное. Мне казалось, что я прижимаю к груди бесконечно знакомое и бесконечно дорогое мне существо. Такое близкое, что я чувствовал эту женщину как бы частицей самого себя.
А в зале тем временем наступила разительная перемена. Танцующие пары как по команде расступились, отодвинулись к стенам, и в центре зала кружились в вальсе только мы вдвоем – я и моя бесконечно близкая незнакомка.
Впрочем, в этом не было ничего странного: мои современники не умели танцевать вальс, как я в свое время не умел плясать польку и кадриль. Все эти объяснения, конечно же, ни к чему. Пока длился этот танец, я ни о чем не думал, не обращал внимания на публику. Я не замечал, когда мы выплывали из синевы и когда окунались в прозелень, у меня было такое чувство, будто мы носимся в бесконечных просторах Вселенной, и еще мне казалось, что до встречи мы безнадежно искали друг друга миллион лет…
Вальс кончился, волшебная музыка умолкла, и тысяча пар, стоявших вдоль стен и на галерке, ринулась в центр зала с остервенением допотопных тварей. Ничто не могло устоять перед этой разбушевавшейся стихией. Она разъединила нас, оторвала друг от друга, с неудержимой силой швырнула в разные стороны.
Мне кажется, хотя я не вполне уверен в этом, что в последнюю секунду перед тем как нас разлучили, красное сердце на домино моей дамы превратилось в роскошную алую розу, а может, это просто моя фантазия, плод усталого воображения, видение, навеянное волшебными звуками вальса.
Когда я покинул зал, человек в малиновом мундире воззрился на меня озадаченно. Не знаю, чем я его так удивил. Поднимаясь по лестнице, я чувствовал на спине его удивленный взгляд. Странный тип!
На улице похолодало, шел густой мелкий снег. Прохожие поредели, и я мог радоваться снегу так, как когда-то, в студенческие годы. Он как и раньше казался золотистым в свете уличных огней, только я больше не испытывал желания перекинуть коньки через плечо и помчаться к „Ариане”… Уличных фонарей больше не было – вместо них над провалами улиц извивались дуги осветительных приборов, напоминая сплетение рук с отрубленными кистями. И „Арианы” давным-давно не было и в помине: для любителей катания на коньках созданы стадионы с зеркальными катками, где описывали круги по десять тысяч пар сразу. Виолетты тоже не было и не могло быть… Сегодня любая женщина была Виолеттой, и любой тип, отупевший от безделья, мог, нацепив домино, вырвать ее из моих рук прежде чем я успею прокатиться с ней разок по зеркальному льду.
Какой снег падал с неба! Бедный Эм-Эм был прав: снежинки забивались мне в носки, прилипали к подметкам легких туфель, ноги мои окоченели и начали болеть. Мимо меня со свистом проносились такси, но мне и в голову не приходило поднять руку. Ну и пусть ноют ноги, пусть замерзают, что из этого! Простуда, воспаление легких, даже ампутация не могли ничего изменить. Все было предрешено. Так пусть же совершается то, чему суждено совершиться.
Но в душе моей уже не было того чувства безнадежности, с каким я вышел из дома. В сущности, там была пустота. А в пустоте, как в астральном пространстве, звучал дивный вальс из „Евгения Онегина”, и образ незнакомки в черном домино реял в бездонности, мерцая задумчивым светом угасающей звезды. Я прошел по мосту, перекинутому через реку; чем ближе я подходил к хоккейному стадиону, тем громче звучали в белой ночи ошалелые возгласы стотысячной публики, – казалось, где-то рядом клокотал невидимый вулкан, время от времени изрыгая на качающуюся над городом снежную сеть огонь и пепел. Четыре гигантских стадиона, сооруженных восточнее центра города, действовали круглосуточно – на одном играли в футбол, на другом – в хоккей на льду, на третьем проводились автомобильные состязания, на четвертом – танцы. Каждый стадион был рассчитан более чем на сто с лишним тысяч мест. Поскольку состязания проводились круглосуточно – людям нужно было где-то убивать свободное время, – за двадцать четыре часа на них успевало побывать несколько миллионов зрителей. При каждом стадионе работали бассейны, пляжи, рестораны, кафе-кондитерские. Согласно вычислениям ЭВМ системы Великого Магнуса, три четверти населения нашего города посещало эти спортивные комплексы и проводило большую часть свободного времени на воздухе, под живительными лучами солнца. Великий Магнус и его ЭВМ непрестанно напоминали Законодательному Совету, чтобы он отпускал побольше денег на строительство стадионов.
Какой снег застилал все вокруг, какой снег!
Такие белые, кипучие, вихревые ночи бывали только в мои студенческие годы. Эх, что за удивительное было время!
Бог знает на кого я походил – то ли на белое чучело, то ли на робота с поврежденным снегоочистителем! Но на душе у меня было легко. Чем больше у меня немели ноги – они даже перестали ныть, – тем веселее становилось на душе, вальс из „Евгения Онегина” отзвучал, а вместо него грянули аккорды Брильянтного вальса Шопена. И вот я вижу зал Пле-йель. Публика восторженно рукоплещет, – я заметил, что настоящие меломаны аплодируют всегда восторженно до экзальтации – тем самым они отличаются от простых любителей музыки. Виолетта в вечернем открытом платье, плотно облегающем ее стан, бледная, взволнованная, обводит глазами первые ряды – она ищет студента-первокурсника, свою первую любовь, отца своего ребенка, а он, отец ее Жозефины, тепер уже солидный мужчина с титулом ученого, смотрит печально-удивленным взглядом на женщину в черном вечернем платье и думает, что перед ним не его Виолетта, а ее старшая сестра, с которой он не имеет ничего общего…
Какой удивительный снег!
Один робот, из тех, что спасают пьяниц, остановился возле меня и осторожно отряхнул с моей головы и плеч целые, сугробы снега. Горячий комок вырвался из моей груди и подкатил к горлу, глаза защипало. „Сын мой!” – хотел крикнуть я, мне захотелось его обнять, прижаться к железной груди. Но я сдержал свой порыв. Робот-то не знает, что я его отец. Он примет меня за пьяного, подхватит под мышки и живо доставит в ближайший вытрезвитель. „Дитя мое – подумал я, – кто же наслал на меня эту напасть – до смерти любить тебя и ненавидеть?!”
Снег продолжал валить, густой, пушистый. На углу бульваров Ломоносова и Эйнштейна возвышалось самое веселое и в тоже время самое печальное здание нашей столицы – Дом профилактики для отчаявшихся и обезверившихся, – в стиле позднего барокко с примесью ажурного легкомысленного рококо. Снаружи здание было приветливым, казалось, оно улыбается, но что таится за этой улыбкой, какая она – веселая или серьезная, легкомысленная или задумчивая, – постичь невозможно. Проект здания создан Лоренцо Гонсалесом – самым знаменитым архитектором современности, а строила его группа наших кибернетических устройств. Это учреждение с его камерным театром, кино, балетом, эстрадой, бюро путешествий, организующим вояжи в любые концы нашей солнечной системы служило превентивным барьером для тех, кто по одной или другой причине, часто несостоятельной, намеревалися покончить счеты с жизнью. Больные, или же просто избалованные, пресытившиеся жизнью граждане (так считал Райский) глотали цианистый калий где придется – в парках, на площадях, в тихих переулках, на стадионах, – и это производило тягостное впечатление, из-за них здоровые и неиспорченные люди вынуждены были попивать свой шоколад без удовольствия и рукоплескать „звездам” спорта без особого энтузиазма. Это неприятное явление, столь чуждое нашему обществу, давно перешагнувшему порог элементарных потребностей простой жизни, вынудило Законодательный Совет принять меры. Законодательный Совет потребовал, чтобы Великий Магнус нашел радикальное средство, и тот предложил построить Дом профилактики. По его рекомендации при Доме помимо всевозможных развлекательных заведений была оборудована специальная камера, где не подлежащие выздоровлению, не поддающиеся благотворным влияниям бедолаги могли переселиться в мир иной безболезненно: за какие-то доли секунды они превращались в облачко атомов.