Три жизни Иосифа Димова - Страница 59

– Лиза больна серьезно, – промолвил я. – Она вся горит.

– Принести ей стакан апельсинового сока? – спросил Эм-Эм.

Я вздрогнул, повернул голову, – возле меня не было никого. Никакого Эм-Эм не было и в помине. Впервые его отсутствие причинило мне боль, я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, покинутым.

Я положил в котелок несколько картофелин, а когда они сварились, завернул их в полотенце и осторожно приложил к ногам Лизы. Она вся горела, а ноги были холодны, как лед.

Больная спала или же лежала, забывшись в чутком полусне, грудь ее дышала порывисто, над верхней губой выступили крупные капли пота. Я сел у нее в ногах и задумался. Допустим, самолет не потерпел бы аварии, и я благополучно долетел бы до глухой метеорологической базы, расположенной у самого Заполярья. Что ждало бы нас там?

Комната с дощатым полом, кровать с пружинным матрацем, печка, которая не дымит, а в придачу к картошке еще два-три продукта. И тот же снежный простор, то же хмурое небо, с которого непрерывно сыплется снег, то же безлюдье и та же тишина. Чем занять время? Измерением температуры, направления и силы ветра, давления ртутного столба, толщины снежного покрова? Мыслями о том, как жить дальше, какой должна быть жизнь? А как же быть, если влияние машины на человеческий способ мышления будет продолжаться? Что тогда делать? Ведь без думающих машин мы не можем продвинуться и на шаг вперед. Без ЭВМ мир, мировая цивилизация не в состоянии прожить ни дня!

Пока я сидел и размышлял обо всем этом, со стороны леса, казалось, долетел знакомый протяжный вой, словно сама жизнь молила жестокую смерть о пощаде и милосердии.

Я посмотрел в зарешеченное окно: день был серый, за стеклом нескончаемо колыхалась серая кружевная пелена снега.

Ноги сами понесли меня к рации, я открыл крышку и принялся налаживать антенны. Всего одно мгновенье – и Эм-Эм услышит мои призывные сигналы, а минут через пятнадцать могучая белая птица вылетит нам на помощь. Но когда я надел наушники, в висках у меня вдруг забили тысячи колоколов – то были не колокола, а какие-то громы небесные, воздух раскалывался на куски, что с радостным треском валились на землю. У меня было такое чувство, что я схожу с ума, сердце болезненно сжалось от страха, мелькнула мысль, что это белое безмолвие лишило меня разума. Я швырнул наушники, подбежал к окну и ткнулся лбом в толстые железные прутья. Наверное, то был сон или галлюцинация: по белой-белой, уже невидимой тропе тяжело шагал мужчина гигантского роста, снежинки устилали его бороду и усы. Это был Досифей Марков собственной персоной, а рядом – в черном костюме, белой крахмальной манишке и белом галстуке бабочкой, со знакомыми усиками антенн на шлеме – неуклюже ступал Эм-Эм.

Я выскочил из избушки и наперекор всем нормам уважения и элементарной логике, вопреки неприязни к кибергам в первую очередь обнял холодного бесчувственного Эм-Эм. Машина на моем месте никогда бы не сделала такого промаха, она бы сначала протянула руку Досифею.

Большой самолет летел по обратному маршруту; вполголоса, чтобы не разбудить Лизу раскатами своего баса, Досифей объяснял мне случившееся. Все оказалось очень просто. Мой самолет был снабжен небольшим кибернетическим устройством, которое во время аварии задействовало само. Этот аппарат на определенной длине волны – в данном случае это была частота радиостанции профессора Димова – каждый час сообщал точные координаты вынужденной посадки. Эм-Эм, занятый заполнением карточек и разговорами с министром Райским, включил радиоустановку только сегодня утром, услышал аварийные сигналы и тут же позвонил Досифею -смекнул, идиот, что Досифей – лучший друг его хозяина.

Досифей с минуту помолчал.

– У тебя будут серьезные неприятности с Законодательным Советом и Всемирным конструкторским советом. Эм-Эм наболтал Райскому разных глупостей: ты якобы разорвал на мелкие части государственный проект новой КМ, грозился разобрать его на части и тому подобное. Да и само бегство в Напландию – солидный обличительный акт.

– Мне на все начихать, – сказал я. – Только бы выздоровела Лиза!

Досифей пожал плечами и закрыл глаза.

Часть четвертая

ЗОЛОТАЯ НАДПИСЬ

Людвиг вон Бетховен –

Симфония №7, часть 4-я

На другой день вечером, на Новый год, неожиданно появился Яким Давидов. Он был „с ног до головы” в черном: в черной шляпе, черном пальто, черном костюме, черном галстуке. Кто знает, почему при виде Якима Давидова мне вспомнился таинственный незнакомец в черном плаще, который однажды поздним вечером явился к Моцарту и попросил его написать Реквием. Я его не звал, не звонил ему, у меня все еще душа была не на месте после напландского фиаско, и вдруг он, черный вестник, всегда игравший мрачную роль в моей жизни, прибыл незваный и держится фамильярно, сует мне в руки коробку конфет, перевязанную розовой ленточкой.

Я сказал Эм-Эм, чтобы он принес нам коньяк и кофе. Яким Давидов чокнулся со мной, но пить не стал, он поставил рюмку на стол и глубоко вздохнул.

– Ну, – сказал я, – когда же Законодательный Совет отдаст меня под суд за уничтожение КМ? Когда государственные деятели потребуют у меня объяснения за самовольную отлучку с работы и бегство на север?

Яким Давидов пожал плечами.

– Законодательный Совет, – сказал он, избегая смотреть мне в глаза, – решил замять это дело. Ты один из самых уважаемых людей, пользуешься международной известностью и скоро станешь членом Всеевропейской Академии Наук.

– И все-таки – что вы решили? – спросил я, наливая себе вторую рюмку коньяка.

– Решили, что ты должен подлечить свои нервы, отдохнуть, успокоиться. Ты ведь не отдыхал, насколько я знаю, целое десятилетие. Пошлем тебя в какой-нибудь горный санаторий, чтобы ты рассеялся, укрепил свою нервную систему.

– А потом? – спросил я.

– Все зависит от твоего состояния. Если ты окрепнешь, то сможешь вернуться в свой институт… Если же потребу ется дополнительное лечение… поедешь отдыхать на один и: полинезийских островов на Тихом океане.

– Чудесно! – сказал я.

– Райский предлагал сразу отправить себя на отдых i Новую Каледонию, но я решительно воспротивился.

– Спасибо тебе, – я поклонился.

– Ты хорошо сделаешь, старый друг, – сказал Яким Давидов с сумрачной улыбкой, – если до конца недели покончишь со всеми важными делами.

– Времени мне хватит, – сказал я.

Мы вновь помолчали. На этот раз молчание нарушил Яким Давидов:- Ио! – он глянул мне в лицо, и я невольно откинул голову на спинку стула. В его глазах светилось некое подобие сочувствия, окрашенное, как на литографиях художников-кибергов в сиренево-лазурную „печаль”. Эти художники рисовали своих „печальных” героев с улыбками сиренево-лазурной тональности.

– Ио, – мой старый приятель укоризненно покачал головой, – как ты мог сделать такую глупость? – он кивнул в сторону холла, где обычно находился Эм-Эм.

– Знаю, – я печально улыбнулся. – Эм-Эм сообщил все Райскому, а Райский растрезвонил всему свету!

– Ты всегда любил шутить с огнем,- заметил Яким Давидов, качая головой. – Но бежать от цивилизации, которую сам создавал, выражать недовольство наукой, которую сам двигал вперед, – это… – Он не договорил. Вздохнул и встал.

– Прощай! – сказал он сухо, протягивая мне руку.

На секунду наши взгляды встретились. Пожалуй, и в моих глазах, и в глазах Якима забрезжила печальная искорка тепла.

– Прощай, Як! – промолвил я.

А теперь я расскажу в двух словах о моей последней ночи.

После ухода Якима Давидова я надел свой самый лучший вечерний костюм, повязал самый светлый галстук, накинул самую импозантную шубу и вышел на улицу. Увидев меня в шубе, Эм-Эм, сидевший перед радиотелефонной установкой, поднялся со стула и проговорил своим бесстрастным голосом:

– Хозяин, согласно прогнозу погоды, сегодня вечером ожидается снег. А вы надели легкие туфли. Принести другие, зимние?