Три версии - Страница 19
— А как сложилась судьба Гусева и Орешного? Вам что-нибудь известно о них?
— Гусев, — помолчав сказал Федор Борисович, — вскоре погиб, подорвался на мине. А Степан Орешный…
Он снова замолчал, опустил голову, Я терпеливо ждал, когда он продолжит. Я ведь разворошил его войну.
— Степан тоже погиб, — заговорил наконец Гладышев. — Можно считать, на моих руках, хотя мне и не пришлось его похоронить.
— Как же это произошло, Федор Борисович?
Гладышев посмотрел на меня в упор. Конечно, он понимал, что мои вопросы неспроста, однако же предпочитал ни о чем не спрашивать.
— Ранней весной сорок третьего года мы с Орешным получили задание взорвать немецкий штаб. Гитлеровцы усиленно охраняли весь участок. Большой группой туда трудно было пробраться. Многого ведь не учтешь: кто-нибудь кашлянул, чихнул… Словом большая группа — больше и риска себя обнаружить. Поэтому было решено, что пойдем мы со Степаном. У нас уже был опыт в подобных операциях. Вышли ночью, дошли быстро. Поначалу все сложилось в удачу. Я бесшумно снял часового. Заминировали дом и подорвали. Безусловно надо было сразу же уходить, но увидели выскакивающих из окон полуголых фашистов, не удержались и открыли по ним огонь из автоматов. Вдруг Степан увидел, что от дома бежит гитлеровец в одних подштанниках, а в руке у него портфель. Представляете, раздетый, а портфель не бросил. Значит, какие-то важные документы в нем находились. Степан скосил его очередью и бросился к портфелю. И здесь нам еще везло. Мы почти ушли. Но в этот момент Степана ранило в бедро. Он упал и подняться не может. Я хотел взвалить его на себя, а он говорит: “Не надо, Федор, я тяжелый, а снег глубокий. Оставь меня здесь, в лесу. Ты не беспокойся, я скоро сознание потеряю, а тогда уже не страшно. А вообще-то, Федя, сделай доброе дело — выстрели в меня!” Я ему отвечаю: “Не сходи с ума!”. Он опять свое: “Я не дойду, ты не дотащишь. Лучше выстрели, потому что я уже был у этих гадов в лагере. Больше не хочу!” Естественно, я не мог в него выстрелить… И тогда Степан сказал: “Оставь мне запасной диск для автомата и пару гранат, а сам бери портфель, отходи к нашим”. Я стал с ним спорить, но он крикнул: “Я тебе приказываю, сукин сын, уходи! Этот портфель, может, важнее, чем мы оба с тобой. В нем же документы!” И я, плача, как мальчишка, ушел. Вот и вся история. В портфеле действительно оказались серьезные документы. Из них нам стало известно, что немцы готовят против нас большую карательную экспедицию. В тот же день мы снялись с места. А Степан Орешный посмертно был представлен к ордену Красного Знамени…
— Федор Борисович, — спросил я, — а Никита знал об этой истории? Вы рассказывали ему?
— Я много рассказывал ему о своей партизанском жизни. Но подробно?.. Пожалуй, нет. Извините, Дмитрии Васильевич, я тоже хочу спросить у вас. Откуда у вас эта фотография?
— Дело в том, — медленно произнес я, — что в ту ночь Степан Матвеевич Орешный остался живым…
— Степан жив?! — воскликнул Гладышев. — Где он? У вас есть его адрес?
— Да, есть, — ответил я. — Но шестого мая Орешный умер. К сожалению, мне не удалось с ним встретиться и поговорить. Однако с ним разговаривал ваш сын, Федор Борисович.
— Теперь я все понимаю, — тихо произнес Гладышев. — Никита случайно встретился с ним, увидел эту фотографию…
— Вероятно, так оно и было, — кивнул я, — Никита приехал в Трехозерск в поисках родственников погибшего солдата. Они жили в доме Орешного. Никита познакомился с ним, очевидно, узнал эту историю. Я думаю, что он не сказал Степану Матвеевичу о том, что…
— Что партизан, стоящий рядом с Орешным, я? — криво усмехнулся Гладышев. — Понимаю… Никита решил, что я предал Степана, струсил. Но я не струсил, нет… Я могу дать слово коммуниста, что никогда бы не оставил Степана Орешного, не окажись этого портфеля…
— Скажите, Федор Борисович, — перебил я, — Никита знал о том, как вас спасла медсестра Валентина Федорова? Спасла и погибла…
— Знал! — Гладышев отвернулся. Когда он опять взглянул на меня, в глазах у него стояли слезы. — И сравнение оказалось не в мою пользу. Поэтому он написал Наташе, что я ничтожество… Что ж… — Он глубоко вздохнул. — Я сам учил Никиту быть бескомпромиссный и принципиальным во всем. Однако мне казалось, что я для него друг, которому приходят со своими сомнениями. А он не дождался меня, не пришел. Ничего не спросил, не обвинил, наконец, вслух. Он молча… А я в один миг лишился его доверия. Значит, своей смертью Никита вынес мне приговор, Дмитрий Васильевич?
— Я полагаю, вы ошибаетесь в этом, Федор Борисович. Письмо сестре он отправил до четырнадцатого мая, не так ли?
— Да, но какое это имеет значение?
— Серьезное значение. Да, Никита погиб. И его не вернешь Но и как он погиб, я думаю, имеет значение. И для вас с Екатериной Ивановной, и для его товарищей в классе, и для меня, следователя. Так вот, Федор Борисович, я убежден, что ваш сын не кончил жизнь самоубийством…
И я рассказал ему о своей встрече с учителем Морозовым. Прощаясь с Гладышевым, я сказал, что буду квалифицировать гибель Никиты как несчастный случай.
23 мая 1978 года, вторник, 19 часов
…Вечером, возвращаясь после работы домой, я вдруг подумал о семье Никиты Гладышева, пожалуй, больше о нем.
А имел ли он, шестнадцатилетний юнец, право обвинять своего отца? Что мы знаем о войне, мы, не нюхавшие пороха? Какое право имеем судить о ней так же, как наши отцы и деды, у которых свой счет? Это они имеют право судить и предъявлять счет. Потому что воевали и пережили. Они, а не мы, знающие войну по книгам, фильмам и спектаклям.
Отец Никиты Гладышева поступил как солдат. Оказавшийся случайно в его руках портфель с важными вражескими документам отнял у бойца Гладышева право остаться рядом с тяжелораненым другом, ибо в этом портфеле была спрятана смерть многих людей. Война — эта не игра в “казаки–разбойники”. В войну военные люди принадлежат не себе, а своему воинскому долгу…
…Я открыл дверь и вошел в квартиру, повесил плащ в шкаф и хотел было уже пройти в столовую, когда неожиданно услышал громкий, какой-то истеричный голос Галки. Она с кем-то разговаривала по телефону. То, что я услышал заставило меня замереть телеграфным столбом.
— Запомни, — доносился голос дочери, — я не хочу больше знать тебя и слышать о тебе! Не смей меня преследовать. Не смей приходить к нам. Ясно? Ясно? Не смей поджидать меня у школы. Ты гадина, жаба! Ты мне омерзителен и ненавистен!
Я стоял, ошеломленный услышанным. Я никогда не мог предположить, что наша Галка в состоянии таить в себе столько ненависти к кому-либо.
В этот момент дверь из столовой открылась, и Галка вся в слезах вышла навстречу.
— Ты все слышал? — дрожащим голосом спросила она, кажется не удивившись тому обстоятельству, что я стою в коридоре.
— Да. — Я не мог лгать ей. — С кем ты так разговаривала?
— С ним…
— С Валерием?! — изумленно спросил я, только теперь по-настоящему осознав, что между ними действительно произошло нечто серьезное.
— Папка, милый, все… понимаешь… с ним… у меня… ненавижу его… презираю…
— Ну и ладно. — Я ласково прижал ее голову к своей груди. — Все так все. Ты вступаешь в жизнь, дочь. Еще разное будет в ней. А сейчас успокойся и забудь…
— Нет! Нет! — крикнула она и вырвалась из мот рук. — Ничего не могу забыть. Хотела забыть. И не могу… Сначала я думала, что его спокойствие — огромное достоинство. Настоящий мужчина, думала я, должен быть спокоен, как же иначе… Лев — царь зверей! А тогда… тогда я поняла, что это его спокойствие — или полное равнодушие, или элементарная трусость… Еще неизвестно, что хуже!.. А их было-то всего двое! И он… спокойно смотрел, как они меня хватают и хохочут… Кажется, он даже заискивающе улыбался. А потом… потом, когда подскочил этот парень… Они же все трусы… Помнишь, ты говорил, что хулиганы — трусы?..
— Помню, доченька, помню, но ты успокойся!
— Да, папа теперь я убедилась, что ты прав. Конечно же, они трусы!.. Я убежала, а он даже не бросился за мной. Представляешь? Он спокойно пошел в другую сторону… Понимаешь?