Три птицы на одной ветке - Страница 43

Парень же утром убежал натощак в свою военную часть, сказал — ничего, к завтраку как раз успеет, очень торопился, но попрощаться в полном соответствии с придуманным однажды ритуалом не позабыл, чмокнул бабкину дряблую кожу — видать, нет, не противно ему, — только простучали кованые каблуки по лестнице, и все стихло…

Он ушел, Алевтина Никаноровна засобиралась в ближайший магазинчик за едой к завтраку, вышла с Билькой на улицу, а там стоял легкий морозец, вовсю светила огромная старая луна, и бабушке сделалось вдруг так весело да радостно, как не было уже давно. Она вдруг осознала, что была скорей рада внучатому племяннику, чем — нет, скорей он скрасит одиночество и подаст в постель воды, чем австралийский правнук, может, еще гордиться им заставит на старости лет, может, с его да Светкиным ребеночком предстоит водиться Алевтине Ннканоровне, а что — в телесериалах еще и не такие счастливые концы бывают, порой сценарист как завернет — хоть стой, хоть падай…

И ведь надо же было навыдумывать старой дуре ужастей, счастье, что хватило ума не высказать все вслух, мыслимое ли дело, чтобы в нашем роду завелся головорез, да сроду такого не было, наоборот, — нас резали, как баранов, да в тундру сгоняли всем стадом…

Нет, разумеется, если смотреть правде в глаза, то интерес шкурный у него к старухе имеется, конечно, не без того. Ну, и что страшного — в капитализме живем. Но разве шкурный интерес не может сочетаться с родственными чувствами? Вполне может. И должен. У нормальных людей. Действительно, поступит парень на работу в Екатеринбурге, на учебу, женится — в общаге, что ли, ему горе мыкать? А у бабали — трехкомнатная…

Ой, а что ж опять не договорились, когда он в следующий раз прикатит? Ведь опять у меня ничего не будет. Еще подумает, что бабушка скупая…

С таким настроением бабушка сходила в магазин и вернулась назад, с ним же и позавтракала, с ним легла досыпать. А оно возьми и переменись опять на противоположное. И после — снова назад. И так несколько раз за день — по затухающей амплитуде. Но совсем эти колебания прекратились только под вечер — не до того стало. Потому что вдруг Билька заумирал, перестал есть, но обуяла его сильная жажда, он пил воду целыми мисками и блевал, пил и снова блевал…

В очередном письме Эльвира сообщала, что все-таки упросила Софочку свозить ее в церковь на рождественские торжества. Собственно, на основные торжества она не попала да и не стремилась попасть, ибо они весьма изнурительны и тянутся аж сутки; и приехала лишь восьмого, когда звонили к обедне.

Софочка тотчас же укатила, оставив матери немножко денег с тем, чтобы она, пообщавшись с единоверцами, потом вернулась домой на автобусе. Разумеется, не обошлось без мелочных и занудных инструкций, которые Эльвира выслушала с ангельской кротостью. Инструкции, как им подобает, в одно ухо влетели, а в другое без задержки вылетели, потому что мысли Эльвиры и ее душа были там, с соплеменниками, она страшно волновалась, как если бы прибыла в родное посольство и теперь вот-вот решится вопрос, важнее которого придумать нельзя — пустят ее назад домой или обрекут на медленную мучительную погибель на самой околице христианского мира.

Софочка укатила, обдав мать на прощанье густым выхлопом бензина, произведенного, быть может, из российской нефти — что-то было явно неладно с БМВ малайзийской сборки — Эльвира нахлобучила на лоб платок, чтобы никто не усомнился в ее набожности, возвела взгляд к небу, перекрестилась на сияющий золотом крест открыто, но не размашисто, как делала когда-то, и пошла.

Толпившиеся у ворот и в скверике прихожане глядели на нее с интересом и нескрываемым любопытством. Сразу бросилось в глаза, что далеко не все женщины были с покрытой подобающим образом головой. Далеко не все. Это придало чужестранке дополнительную уверенность. У нее отпали последние сомнения в том, что в грязь лицом она здесь не ударит, оплот мирового православия не посрамит. Скорее — наоборот.

Эльвира кинула нищим (а нищие, исповедующие православие, как ни странно, оказались даже здесь) несколько австралийских монеток — нищие отреагировали достойно, были они не чета российским побирушкам со следами традиционного порока на рожах, вошла в прохладу добротного каменного храма. И сразу хлынули ей навстречу милые сердцу звуки и запахи. Невольно на глаза навернулись слезы. Родина — ни дать, ни взять!

Давно уж Эльвира не была фанатичкой, как сначала, только-только прикоснувшись к религии. Давно уж не соблюдала со всем тщанием посты, не исповедовалась и ни малейшей потребности духовного очищения такого рода не испытывала. Но тут, после долгого перерыва, на нее нахлынуло — впору зарыдать в голос. Удержалась. Это был бы явный перебор.

Слегка дрожа от волнения, она скромно встала позади местных молящихся — и стояла там с колеблющимся в руке огоньком, не вытирая текущих по щекам слез.

Вдруг Эльвиру словно бы пронзило, она нечаянно вслушалась в идущие с амвона звуки и только теперь сообразила, что служба идет на английском языке!

Сразу слез — как не бывало, и даже захотелось немедля выбежать вон из храма и бежать куда глаза глядят. Насилу Эльвира взяла себя в руки, потупилась, пряча лицо, чтобы никто не заметил ее чувств. Ощущение безграничного родства со всеми окружающими притупилось.

Но через минуту вернулась способность спокойно разобраться в ситуации. А ведь вообще-то сама она, Эльвира, во всем виновата. Сказано же — «ленивы мы и не любопытны»… Точно. Должна была знать. Просто — обязана. И если ты человек широких взглядов, а не ретроград, не ортодокс, должен понимать, что догмат — это одно, а догма — другое… Конечно, в России все не могут никак решить — переходить с церковнославянского на русский или не переходить, а эти взяли и перешли. Но что богоугодно, сколько ни дискутируй, — истина не здесь…

Так и не определившись окончательно во взгляде на открывшуюся проблему, однако разом утратив первоначальное благоговение, дождалась Эльвира окончания службы. И далее она писала матери не как церковный человек, но как светский.

Она писала, что о. Федор в своем праздничном облачении был весьма эффектен, службу провел на хорошем уровне. Он сперва на новую прихожанку внимания не обратил, что и не мудрено, поскольку амвон ярко освещен, а все остальное скрывается в полумраке, но стоило ему под конец окинуть паству взглядом, так сразу их глаза встретились. И о. Федор явно обрадовался, сам прошел к ней сквозь толпу, дав наконец возможность приложиться к ручке. Ну — так принято…

И по праву давнего знакомого представил Эльвиру публике. Разумеется, сразу получилось нечто вроде пресс-конференции — не часто тут появляются свежие люди из самой России, вопросы задавались в основном преглупейшие из классического разряда про «раскидистую клюкву», но изредка спрашивали по делу, так что, наверное, не всем здесь глубоко наплевать на родину предков, страну скифов и гангстеров с мандатами, некоторые достаточно искренне желают нам добра, чтобы как-то постепенно и без большой крови у нас все само собой образовалось.

В основном же Софочка, увы, была права. Желанного контакта с братьями-сестрами по вере и крови не вышло. Хотя бы потому, что русским языком почти никто не владел, общались в основном через переводчика. Родственных душ не нашлось. Впрочем, возможно, одна-другая и нашлась бы, да времени получилось мало.

При кратком же знакомстве увидела Эльвира лишь банальных мещан, вполне вписывающихся в стандарты постиндустриального общества, всерьез озабоченных лишь мамоной — правильно подметил священник в свое время, а больше ничем не озабоченных.

Разумеется, «мещанами» Эльвира называла бывших соотечественников условно, чтобы Алевтине Никаноровне понятней было. А на самом деле на богослужении присутствовали и весьма титулованные особы, и потомки крестьян, и купцов, и священнослужителей, но уже сколько поколений сменилось после 1917 года, сколько вод утекло, и те воды, конечно же, и те годы не могли не смазать сословных граней. И они их смазали, размыли, стерли.