Три птицы на одной ветке - Страница 4
Однако за десять лет пришлось сменить четыре школы, и один год Эльвире пришлось провожать да встречать свою отличницу, что было крайне обременительно для служилой женщины, как раз в те поры достигшей пика своей карьеры.
Школу Софочка закончила на одни пятерки, но зловредные интриганы медаль ей не дали. Мотивировали недостаточной общественной активностью, что наверняка имело место, однако и медалисты у них, по свидетельству опять же Софочки, не больно-то активничали. Так что, можно считать, святая месть коллектива состоялась.
Разумеется, тут маху дала Эльвира. Ведь была она не последним человеком в городском пищеторге, а чего стоит перед таким влиятельным советским учреждением какая-то весьма средняя школа?
Но Эльвира частой гостьей в школе не была, нужды в общении с унылой педагогической серостью не ощущала, время упустила… Так что на медаль пришлось попросту плюнуть.
В конечном счете случай с медалью послужил Софочке полезным уроком. Не в том смысле, конечно, что научил впредь уважать мстительное большинство, а заставил считаться с объективной реальностью, уразуметь жизненную необходимость компромисса.
И в дальнейшей жизни Софочка вела себя более зрело. Нет, она не стала убежденной поклонницей принципа «Один — за всех…», она уступила вездесущему коллективу лишь самую минимальную толику своей внутренней территории, но уже формально к ней стало невозможно придраться. Все вокруг понимали, что эта девушка с открытым лицом и широко распахнутыми, как бы наивными глазами в глубине души всех и все презирает, но она со всеми была ровна в обхождении, предельно вежлива и даже, могло показаться, благожелательна, однако ни о какой любви, тем более дружбе речи быть не могло. И не стоило ни о чем Софочку просить. У нее всегда находились причины вежливо, но категорически отказать.
Забегая вперед, скажем: что такое любовь, Софочка хотя и с большим опозданием, но все-таки, кажется, узнала; а вот насчет дружбы можно утверждать категорически — нет, это уж слишком…
И разумеется, Софья сама старалась никого ни о чем не просить, а если все же приходилось — она вкладывала весь свой специфический талант, все доступное обаяние и достижимое красноречие.
Таким образом, получалась не просьба, а хорошо подготовленная и блестяще проведенная атака, которая почти всегда приводила к успеху. Но изредка — не приводила. И тогда в глазах этой сопливой девчонки с косичками да веснушками, в этих телячьих, казалось бы, глазах вспыхивала такая ненависть, что она хоть какой предмет испепелила бы, если бы глазами впрямь возможно было испепелять, однако это, к счастью, лишь потрепанный и безнадежно устаревший литературный образ.
После школы Софочка без затруднений поступила в Рижский институт гражданской авиации на экономфак, хотя прежде не проявляла повышенной склонности к скучной цифири, тем более к самолетам. Наверное, ей было все равно, какую профессию штурмовать, лишь бы многого и быстро добиться, а в какой области — малосущественно.
Зато само слово «Рига» завораживало. И давно. И сильно. Конечно, слово «Париж» завораживало еще сильнее, но Париж в те годы еще продолжал оставаться полюсом комфортной недоступности, отправиться же в Ригу наоборот было до смешного просто. Причем, что удобно во всех отношениях, вступительные экзамены принимались в Кольцово, от которого до «маленького Парижа», как в Советском Союзе иногда называли Ригу, три часа лету на TУ-134.
Разумеется, ни мать, ни тем более бабушка Софочкиных амбиций и претензий на некий аристократизм, мягко говоря, недопонимали. Бабушка принципиально гордилась своим крестьянским происхождением, в Свердловске она очутилась исключительно по воле случая и теперешним званием екатеринбурженки ничуть не дорожила, тем паче не гордилась. Сложись особым образом обстоятельства, она бы бестрепетно переместилась в самую захудалую дыру, по сравнению с которой та же Арамиль — сущая столица, лишь бы в квартире было тепло, и не требовалось ходить по воду, да чтоб поблизости находились магазины и собес, в котором от нынешних пенсионеров почему-то постоянно требуют какие-нибудь новые справки.
Бабушка, к тому же, свободно владела как минимум тремя русскими языками, так что «белой вороной» нигде бы не была.
Эльвира же — ярая патриотка именно этого конкретного города, она и родилась-то в городе, правда, это была Тюмень — «столица деревень», и пожить ей там довелось лишь полтора месяца, а потом ее грудным ребенком из областного центра увезли и аж до самого окончания школы возили по селам да поселкам. Высшим достижением этого «броуновского» движения стала Арамиль, тоже именовавшаяся тогда поселком. А потом Эльвира обосновалась в студенческой общаге и больше ни в какие веси не погружалась с головой. И вообще, волевым усилием она отбросила всякую связь с ними и теперь досадливо морщилась, когда мать ехидно про них напоминала.
Однако обеих Софочка повергла в изумление, когда годов этак десяти от роду вдруг безапелляционно заявила: «Мама, не спорь с бабушкой, бабушка в данном случае абсолютно права: твой Свердловск — такая же дыра, как и ваши поселки, переполненные пьяницами да уголовниками. И вся разница — трамваи да более высокий уровень художественной самодеятельности».
Они тогда даже не нашлись, что ответить умной деточке, но потом бабушка предложила Софку как следует выпороть, а мать не согласилась, найдя подходящее объяснение: «Ребенок обладает феноменальной памятью, так что однажды он может огорошить и более парадоксальной сентенцией, услышанной где-то и от кого-то, но чтоб самостоятельно сформулировать…»
Однако у обеих осталась тревога — а вдруг загадочное дитя уже само до всего додумалось?
Таким образом, решение учиться и жить вдали от родни было вполне логичным. Энтузиазма оно не вызвало, мама плакала, бабушка саркастически ворчала и мрачно пророчествовала, уверенная, что внучка абсолютно не подготовлена к автономному плаванию по житейскому морю, экологически сомнительному и финансово нестабильному, ведь Софка — ни суп сварить, ни постирать, ни что самое тревожное, в четырехместном общежитском пенале ужиться. И обе талдычили уже навязшее в зубах: «В Свердловске одиннадцать вузов, три академических театра, которые ты, еще ничего в жизни не сделавшая, презрительно именуешь „художественной самодеятельностью“, картинная галерея, музеи всякие — какого рожна?! Да эта Рига в подметки нашему Свердловску не годится! К тому же — латыши…»
На что Софочка отвечала тоже испытанным: «Зато там — Европа! Ев-ро-па-а-а! Мама, ну ты-то должна меня понять! И что латыши?! Что вы, две коммунистки-интернационалистки, имеете против латышских братьев и сестер?»
Да, по всем внешним признакам Софочка была изнеженной, не приспособленной к суровостям жизни маменькиной дочкой. Но, с другой стороны, как уже говорилось, — очень загадочным ребенком. И в общаге как-то она прижилась, и латыши, не скрывающие сочувствия нацизму, не изнасиловали ее посреди готической архитектуры, стирать-варить — дело плевое.
Правда, когда Софочка спустя длительное время снова очутилась на одной территории с мамой и бабушкой, она словно бы разом утратила житейские навыки, приобретенные в автономном плавании, сохранив лишь один — приготовление фантастических, ею лично разработанных салатов, способствующих сохранению вечной молодости. В сущности, она этими салатами и питалась всю жизнь. А в остальном, при бабушке и маме, она моментально вернулась в удобное состояние капризной избалованной девчонки. Но до этого ей еще предстояло через многое пройти…
Софочка стала обучаться в «Европе». Судя по письмам, «Европа» ее ни в чем не разочаровала, хотя как оно было на самом деле, уже никогда никому не узнать.
Письма приходили часто, в них содержались обычные студенческие новости, согласно которым будущая гордость гражданской авиации шла уверенно от победы к победе: охи-ахи по поводу культуры-архитектуры, а также загадочно-влажного дыхания Балтики, этой северной колыбели цивилизации.
И еще содержались в письмах типично девчачьи сантименты о том, как одиноко на чужбине без мамы, а также бабушки, кои бабушка воспринимала неизменно скептически, а мать неизменно — за чистую монету. И на этой почве они перманентно ссорились. Правда, тогда было проще — еще раздельно жили, еще у бабушки здравствовал ее последний муж, перед которым она трепетала. Поэтому ссора не разрасталась — женщины вовремя расставались, а когда проходило время, встречались вновь как ни в чем не бывало.