Три минуты молчания. Снегирь - Страница 87

Клара на неё цыкнула:

– Ты моряцкая жена или злыдня? Уж так торопишься мужика скорей под туфлю затолкать. Дай ему хоть вечер от тебя отдохнуть.

Та смолчала, губы сжала в полоску, лицо белое стало от злости. «Маркони» развёл руками, улыбнулся виновато:

– Приложу все усилия, бичи. Но – как сложится…

Потом салаги откололись. Они в общежитие Полярного института надеялись устроиться. Я к ним подошёл, спросил:

– Ну, как? В Баренцево не идёте с нами? Надоело?

– Мы ещё подумаем, – сказал Дима. – Пока до свидания, шеф.

Я попросил Алика отойти на пару слов. Димка его ждал, отвернувшись.

– Скорей всего не пойдём, шеф, – сказал Алик. – Мы должны вернуться к своим кораблям.

– Конечно. Не ваше это всё-таки дело. – Но мне совсем другое хотелось у него спросить. – Скажи, почему ты тогда отказался, в тузик не захотел сесть?

– Как тебе объяснить? – Он смущался, смотрел под ноги себе. – Ты не поймёшь, наверно. Ну… хотелось разделить с вами. Что бы там ни случилось. Даже любопытно было. И где-то я до конца не верил. Может быть, на минуту – когда свет погас.

– Что ж тут непонятного? Всё как полагается.

– Ты его тоже не осуждай. – Он посмотрел мне в глаза твёрдо, хоть и покраснел. – А я – как мог его отпустить? Что, если б он решился? И его бы там захлестнуло в плотике. Тут грех обоюдный, шеф. Ещё неизвестно, кто кому должен простить.

Я засмеялся.

– Что вы ребята, бросьте. Какой грех? Все глупостей наделали, ваша не самая большая.

– Хорошо, если ты так думаешь.

– Уже одно, что вы в море с нами сходили…

– Да, для меня это многое значило. Ты не представляешь…

Я перебил его:

– В «Арктику» же вы придёте? Ну, там и скажешь. Все послушают с удовольствием, не я один… Да! – я вспомнил. – Лилю увидишь сегодня?

– Передать ей, чтоб пришла?

– Мне всё равно. – Я даже удивился, как легко я это сказал. – Захочет – придёт, гостьей будет. Но привет, конечно, передай. И ещё – спасибо. Это уж как она поймёт. – Я пожал ему руку, а Димке просто помахал. – Встретимся в «Арктике»!

Совсем уж маленькой кучкой мы прошли через Центральную проходную, поднялись наверх, к вокзалу. Здесь, на площади, от нас последние уезжали в Росту – «юноша», дрифтер и бондарь. Сонного таксиш-ника растолкали, приспособили к делу.

– Не поминай лихом, – сказал я бондарю. – Я знаю, ты в Баренцево не идёшь, так попрощаемся?

Он руки моей не взял.

– Кто тебя ещё поминать будет? Много чести, знаешь. – И тронул таксишника. – Езжай, родной.

Дальше мы пошли с «дедом». Он совсем близко от нашей общаги жил. Вот так мы с ним когда-то и познакомились: все разошлись, а мы вдвоём пошли пробиваться через метель – и вдруг разговорились, и он меня к себе затащил обедать. А за весь рейс не сказали друг с другом ни слова.

Я шёл с «дедом» и он говорил мне:

– Беспокоит меня твоё дальнейшее, Алексеич. Ты всё же не бросай флот, зачем тебе жизнь переламывать надвое. Мы, может, самое трудное уже пережили, а теперь, глядишь, техники поднавалят, новые суда пойдут – «океаны», «тропики», условия наладятся. А я-то – уж кончился, это точно. Кончился я в этом рейсе. Тридцать лет около машины провёл, а как посмотрел на парус – вдруг понял: кончился.

– Что ты, «дед»! Мы ещё поплаваем вместе. Ты же меня делу обещал научить.

Он не отвечал, усмехался, а я вспомнил: «Приятно и легенду послушать».

У своего переулка он спросил, помявшись:

– Может, ко мне завалимся? Накормят нас, выпить поставят, и спать где найдётся. Чего тебе сразу – с парохода и в общагу?

Но я как вспомнил их комнатёшку, диванчик, на который меня положат…

– А я не в общагу, – сказал я ему весело. – Есть ещё куда завалиться.

– А! – Он улыбнулся мне. – Ну, до «Арктики»!

Мы пожали руки, и «дед» зашагал – тяжёлый, в коротком своём полушубке, в мохнатой шапке, в сапогах. Ещё раз обернулся ко мне, точно бы знал, что я жду этого, и помахал на прощанье. И я пошёл один, сначала одной щекой к ветру, потом другой.

Навстречу мне два чудака шли. Один чего-то бубнил, размахивал длинными мослами, другой – трусил полегоньку, упрятав нос в воротник. Я пригляделся – знакомые силуэты, Вовчик с Аскольдом. Я вышел к фонарю, сделал им ручкой.

– Приветствую вас, кореши. На промысел топаете?

Стали как вкопанные. Вроде бы дёрнулись друг от друга. Потом Аскольд заулыбался, губищи распустил.

– Сень, откудова, какими судьбами?

– Да всё оттуда же, с моря. Где вас никогда не видно.

– А мы тебя в апреле встретить готовились. Как это понять, Сеня?

Неохота мне было им рассказывать.

– Поздновато вы сегодня, бичи. Разошлись уже все. Да и не повезло нам, много с нас не выдоишь.

Вовчик вздохнул:

– Мы б хоть посочувствовали.

Мне смешно стало. И никакой же злости я к ним не испытывал. Но и жалости тоже.

– Всё те же вы, кореши, – сказал я им. – Всё в тех же ушанках драных, в телогреечках. Не пошли вам впрок мои деньги.

Аскольд удивился:

– Какие деньги, Сеня?

– Да уж скажите по правде, дело прошлое… Сколько заначили? Кроме тех, что Клавдия отобрала.

Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:

– Сень, ну заначили… В такси ещё. Ты ж не помнишь даже, как ты роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хошь соблазнит.

– Так… Ну, а заначенные – неужели все пропили? Ох, дурни!

– Сень, – сказал Вовчик, – ты ж знаешь, на неё же, проклятую, никаких не хватит.

– Дурни вы, дурни…

Аскольд меня подколоть решил:

– А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок наш?

– От вас, – говорю, – и подарок не задержится.

Я пошёл от них. Вовчик меня окликнул:

– Так, может, проводим курточку?

– Это идея!

– Значит, приглашаешь?

– Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль, но вас не было с нами.

Долго они маячили под фонарём.

В городе намело сугробов, и когда я шёл, тут же мой след заметало позёмкой. На Милицейской, возле Полярного института, ветер гудел, как в трубе, телогрейку мою продувал насквозь. Но я всё-таки постоял немного перед знакомым крыльцом и с каким-то даже удивлением почувствовал – нет, ничего это для меня уже не значит. «Спасибо» – и только. Неужели так быстро мы излечиваемся?

Перед дверью общаги тоже намело снега, мне его пришлось ботинками разгребать, чтобы вахтёрша могла открыть. Та же самая вахтёрша, что провожала меня.

– Узнаёте, мамаша?

– Вернулся?

Я по глазам видел – нет, не узнала.

– Вернулся и долг принёс. Тридцать копеек. Помните?

Вот теперь узнала.

– Что ж ты так скоро? Случилось чего?

– Да так, о чём говорить… Просто не повезло нам.

– Всем бы так не везло – руки-ноги целы. А долг тебе скостили. Новую ведомость завели.

– Да, – говорю, – жизнь не стоит на месте! Поселите меня, мамаша. Желательно – у окошка.

– Где захочешь, там и ляжешь. У нас вон целая комната освободилась. Только приборку сделаем – и поселяйся.

– А приходов сегодня не ожидается?

– В пять вечера должен какой-то причалить.

Я прикинул – раньше семи они здесь не будут, а к восьми я сам уйду в «Арктику», – это значит, на целый день у меня комната своя. Можно запереться, лежать, курить.

– Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.

– Оставь, не пропадёт ничего.

– А там и пропадать нечему. Пойду погуляю. Очень я по городу соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.

Она поглядела на меня поверх очков.

– Что-то с вами там стряслось…

– Я же говорю: не повезло.

На вокзале буфет – с шести; я, случалось, туда захаживал перед утренними вахтами. Буфетчица вылезла сонная, повязанная серым платком, нацедила мне из титана два стакана кофе, чуть тёплого – или мне так показалось с мороза, – и я его пил без хлеба, без ничего, просто чтоб отогнать сон и кое о чём подумать. Потому что мы вечером встретимся в «Арктике» и там, конечно, будем под банкой, и всё опять пойдёт своим чередом. А хорошо бы всё-таки разобраться – для чего мы живём, зачем ходим в море? И про этих шотландцев – почему мы пошли их спасать, а себя не спасали? И о том, что будет со мною в дальнейшем, как говорил «дед»: может быть, я и пойду к нему на выучку или наберусь духу и в мореходку подам, «резким человеком» сделаюсь – в макене-то, с белым шарфиком! – или же мне всё-таки переломить её надвое, мою жизнь?