Три легенды - Страница 6

– А я бы прямо сейчас прилег, – Дирт демонстративно зевнул.

– Рано! – отрезал Наставник. – Учись бороться со своими желаниями… Эй, как там тебя? Паурм, начинай рассказ! Надеюсь, мне не придется жалеть, что я подарил тебе несколько дополнительных часов жизни.

– У меня во рту пересохло, – негромко сказал пленник.

– Дирт, влей ему в глотку немного воды.

– Чаю?

– Обойдется. Сырой воды.

Дирт неохотно поднялся, поставил немытую плошку под падающие с потолка капли. Усмехнулся:

– Вода самая что ни на есть свежая.

Когда миска наполовину наполнилась, он поднес ее к губам Паурма. Сказал с издевкой:

– Можешь попытаться вылизать ее, там на стенках остался жир, заодно и поешь. Надеюсь, язык у тебя достаточно длинный.

Паурм прикусил край миски, вытянул губы трубочкой, шумно всосал воду, сглотнул.

– Напился? – спросил Лигхт.

– Нет.

– Не тяни время! Начинай! А если рассказ нам понравиться, то получишь еще воды. И, кто знает, может и кусок хлеба впридачу.

– Тюремная трапеза, – хохотнул Дирт, возвращаясь к очагу. – Ты же сейчас узник.

– Вместе сидим, – тихо и угрюмо заметил пленник. На его слова не обратили внимания, а, быть может, просто не услышали.

– Начинай! – вновь приказал Лигхт.

– Хорошо… – Паурм откашлялся, прохрипелся, сплюнул на пол мокроту. – Присаживайтесь поудобней. История длинная.

– Вот это дело, – сказал Лигхт, пододвигаясь поближе к огню. – Не люблю коротких историй.

Паурм подождал, пока Прирожденные устороятся. Прикрыл глаза. Выдержал паузу.

– Ну? – поторопил Лигхт.

И Паурм заговорил:

– Бывает – большая серая птица сядет ночью на крышу дома, рассмеется, словно человек, рявкнет медведем, пролает собакой. Разбудит хозяина, и он откроет глаза, глянет на жену рядом, торопливо прошепчет молитву…

Бывает – изъеденная луна заглянет в окно, осветит беременную женщину, побелит ей лицо, выседит волосы. Серебряное холодное свечение заползет украдкой в горло, выстудит утробу…

Бывает – злой человек глянет искоса дурным глазом, плюнет на тень, придавит ногой…

И тогда рождается мальчик, глаза которого искрятся позолотой. Мальчик, на руках у которого нет ногтей.

Сын не своих родителей.

Прирожденный воин…

Воином он родится. Воином он является с самого первого дня жизни. И в этом нет его заслуги.

А бывают другие. Те, кто воинами становятся.

И среди них бывают те, кто воинами остаются навсегда…

Паурм забыл кто он, где он. Медленно, нараспев вел он свой рассказ. Слегка раскачивался в такт словам. И в голосе его слышалось множество голосов.

Прирожденные внимательно слушали.

Шесть домов стояли на холме. Шесть бревенчатых изб. Они походили друг на друга, как братья-близнецы. При рождении, сразу после постройки, они вообще были неотличимы друг от друга, ведь ставила их одна плотницкая артель, строила просто, без затей, единым махом всю деревню, всю под одну гребенку. И потому вышли дома как две капли воды похожими друг на друга и снаружи и внутри. Но годы меняют близнецов. Плотники ушли, в дома заселились люди и стали жить, меняя облик своих жилищ, пристраивая сарайчики, перекрывая крыши, украшая резными наличниками окна. Внешний вид домов менялся, но срубы все равно выдавали, что все они – близнецы-братья.

Время шло. Люди уезжали, умирали, менялись поколения, а дома все стояли и потихоньку старели. Чернели бревна, понемногу перекашивались стены; снег, ветер и дождь, то попеременно, то все вместе обдирали дранку с крыш. Но бригада плотников знала свое дело, и прочные срубы по-прежнему были крепки.

Шесть изб стояли на холме. Хотя нет, их было больше. Целая деревня. Небольшое сельцо. Но только эти шесть были жилыми. Остальные давно заросли бурьяном и крапивой, их двери пустили корни в землю, стропила сгнили, крыши провалились, в оконных проемах и печных трубах ночами завывал ветер, и казалось, что это сам дом плачет, брошенный и ненужный. Забытый. Одинокий.

Страшно было ветреными ночами в плачущей деревне непривычным людям.

Впрочем, давно уже не появлялся здесь посторонний человек.

Только шесть домов не плакали ночью. Они стояли тесно на самой вершине холма. Стояли кружком, обступив со всех сторон еще один маленький, поросший мхом покосившийся сруб – вросший в землю колодец со скрипучим воротом.

Внизу, под холмом, текла небольшая речушка. И от нее тянулась вверх по пологому склону трещина оврага. Тянулась к деревне, к домам, каждый год ширясь и удлиняясь, осыпаясь песком, подползая все ближе и ближе. Вон уже самая крайняя изба рухнула вниз, раскатилась на бревна, и не плачет больше под порывами ветра. Сколько еще потребуется времени, чтоб и остальные осели туда же? На дно. Под песок…

А с другой стороны холма наступал на деревню лес. Густая поросль молодых березок уже захватила старые заброшенные огороды. Пройдут годы, и на этом месте вырастет светлая роща, а потом она забуреломиться, помрачнеет, опутается лианами хмеля, порастет колючим кустарником и жгучей лесной крапивой, высокой, дремучей…

Лес или река, кто быстрей доберется до деревни? Увидит ли это кто-нибудь?

Дварф колол дрова.

Он был широкоплеч и приземист, кряжист. Но, прежде всего, он был стар. Старость оставила ему силу, но забрала нечто другое – Дварф был слегка не в себе.

Топор не был приспособлен для колки дров. Когда-то, давным-давно, именно с этим топором Дварф ходил в боевые походы. Плоское лезвие, раньше острое и отшлифованное до зеркального блеска, теперь помутнело, исщербилось от непривычной крестьянской работы, потеряло былую бритвенную остроту, но Дварфа это обстоятельство нисколько не смущало – при известном терпении и сноровке, топор вполне годился для того, чтобы раскалывать на ровные поленья звонкие березовые, вязкие осиновые и смолистые еловые чурбаки.

Старый Дварф подтаскивал очередной отпиленный пенек, торопливо смахивал пот с морщинистого лба, тщательно примерялся, высматривая трещинки и сучки, затем широко размахивался, гукал, выдыхая, и ударял топором точно в нацеленное место. Слишком тонкое лезвие постоянно застревало в древесине, но Дварф, поплевав на ладони, ловко выдирал его, перехватывал, вновь примерялся и наносил очередной удар. Ему нравилось эта работа.

Он был силен, несмотря на свои годы. Несмотря на то, что тонкая пергаментная кожа складками висела на натянутых веревках мышц, что лицо его, изъеденное морщинами, походило на печеное яблоко, а по ночам болели суставы, и кости стали хрупкими и ломкими.

Дварф – так прозвали его в деревне. Настоящего его имени не знал никто, похоже, и он сам давно забыл свое имя. Старики поговаривали, что в жилах этого широкоплечего маленького коротконогого человека есть примесь гномьей крови. Впрочем, возможно, что это все досужие вымыслы. Разве кто-нибудь когда-либо встречался с гномами?..

На низенькое, в три ступеньки крыльцо вышла из дома Би – немолодая полная женщина в балахонистом, глухо запахнутом халате.

– Хватит, Дварф, – сказала она, вытирая руки о подол. – Уже достаточно. Спасибо тебе.

Он остановился, отставил топор в сторону, оперся на длинную ручку.

– Да?

– Да. Хватит. Спасибо.

– Хорошо. Но тут еще много.

– Давай в следующий раз.

– Хорошо. Я прийду еще. Ты позови. И, пожалуйста, не давай больше никому колоть. Меня зови. Ладно?

– Конечно, Дварф. Обязательно позову. Может заглянешь, чаю выпьешь?

– Нет, Би, спасибо. Я вечером приду. Как обычно. Со всеми.

– Приходи. Обязательно приходи.

Пронзительно заскрипел воротом колодец. Дварф обернулся.

Возле колодца стоял полуголый Кречет и доставал из глубины сруба тяжелое мокрое ведро. Поставив ведро на землю, он приветливо кивнул соседям и громко поздоровался:

– Привет, Дварф.