Три китайских царства (сборник) - Страница 12

Дом Хань установил внутри Китая систему налогового обложения, которая должна была выкачать у населения весь избыток продуктов, чтобы на эти средства содержать большое войско. Вполне понятно, что сосредоточение внешней торговли в руках государства было необходимо, так как оно давало требуемые доходы и позволяло регулировать цены. От этого страдало, во-первых, китайское податное население, а во-вторых, хунны, получавшие при этой системе значительно меньше тканей и хлеба. И тем и другим хотелось наладить прямой обмен, но тогда доходы ушли бы из казны китайского правительства, которому пришлось бы конкурировать с собственными подданными. Это противоречие не могло разрешиться без войны, и она не заставила себя ждать.

Покончив с юэчжами и развязав себе руки, Лаошань-шаньюй с 140 тыс. конницы[28] вторгся в 166 г. до н. э. в Северо-Западный Китай, «захватил великое множество народа, скота и имущества» и сжег летний дворец императора. Конные разъезды хуннов шныряли в 40 километрах от столицы Чанъаня. Император собрал до тысячи колесниц, 100 тыс. конницы и три вспомогательных корпуса, но пока войска готовились к выступлению, хунны ушли со всей добычей, не потеряв ни одного человека[29]. После этого в течение четырех лет хунны повторяли набеги и разорили все пограничные области; особенно пострадал Ляодун. Основной удар был нанесен с запада, из недавно завоеванных хуннами земель, и через области, населенные некитайцами. Военные действия развернулись в Бэйди (Восточное Ганьсу), стране «икюйских жунов», покоренных лишь в III в. до н. э.[30] Напрашивается мысль, что хунны смогли вторгнуться в центр Китая с помощью местного населения. Сам по себе поход не принес хуннам больших успехов, но он оттянул всю китайскую конницу на запад и позволил им из-за Иныианя разграбить всю восточную границу. Наконец в 162 г. до н. э. император Сяо Ван-ди обратился к Лаошань-шаньюю с просьбой о мире; шаньюй послал с ответом данху (невысокий чин), что явилось пренебрежением. Данху привез китайскому императору в подарок двух лошадей, о качестве которых китайский летописец не упоминает. Несмотря на это, Сяо Ван-ди счел за благо не обижаться, принял дар и заключил мир. Для Китая этот мир был тяжелым и позорным: Китай и Хунну признавались двумя равными государствами, причем Китай «из сочувствия к холодному климату своего соседа обязывался ежегодно отправлять на север к хуннскому шаньюю известное количество проса и белого риса, парчи, шелка, хлопчатки и разных других вещей»[31]. Это была попросту дань. Перебежчики, согласно договору, не возвращались, но новые переходы возбранялись под страхом смертной казни. Договор показывает несомненный перевес Хунну над Китаем, но о свободной торговле в нем не говорится ни слова.

Лаошань-шаньюй умер в 161 г. до н. э., оставив своему сыну Гюньченю неразрешенную проблему торговли с Китаем. Гюнь-чень четыре года поддерживал мир, но, ничего не добившись, в 158 г. до н. э. возобновил войну. Два хуннских отряда, по 30 тыс. каждый (?!), ворвались в Китай с севера и с запада и, опустошив пограничные районы, ушли. Пограничная огненная сигнализация своевременно известила о начале набега, но быстро мобилизовать армию китайское правительство не сумело, и, когда китайские войска подошли к границе, хунны были уже далеко в степи. В 157 г. Сяо Ван-ди умер, и на престол вступил Сяо Цзинь-ди (156 г.). Междуцарствие сопровождалось борьбой партий. Побежденных ожидала расправа, и они, восстав, обратились за помощью к хуннам. Однако новое правительство справилось с внутренними затруднениями. В 154 г. восстание было подавлено, так как хунны его не поддержали. За это они получили то, к чему стремились: по договору 152 г. были открыты пограничные рынки для свободного обмена, и сверх того шаньюю была отправлена большая дань и китайская царевна в жены.

152 г. до н. э. был кульминационным периодом хуннского могущества и началом двадцатилетнего мира, нарушенного в 133 г. императором У-ди. Последний начал новую войну, продолжавшуюся до 90 г. до н. э. и окончившуюся лишь обоюдным истощением сил. Но специфика этой войны совершенно иная, и поэтому она должна быть рассмотрена особо.

Вернемся к первоначальному тезису. Если бы хунны были просто степные грабители, то, добившись таких успехов, они ни за что не прекратили бы войну и набеги. На самом деле наблюдалось совершенно иное: как только была решена проблема менового обмена, война прекратилась, и для обеих держав наступил период экономического роста. Установившееся положение устраивало хуннов и широкие слои китайского народа, но отнюдь не устраивало императорское правительство династии Хань.

На основании всего изложенного можно сделать общий вывод: не хуннское «варварство», а отрыв правящей верхушки Ханьской империи от народа и его интересов стимулировал кровавые войны, закончившиеся разгромом хуннского народа и падением династии Хань.

Некоторые вопросы истории хуннов[32]

Проблема тождества азиатских хунну III в. до н. э. и европейских гуннов IV–V вв. н. э. в течение 200 лет считалась нерешенной в европейской исторической науке. В свое время К. Иностранцев, исследуя эту проблему, пришел к выводам, которые имеют основополагающее значение и сейчас.

1. «Кочевавший к северу от Китая… народ хунну образовался из усилившегося турецкого (тюркского. – Л.Г.) рода. Значительная часть подчиненных племен состояла тоже из турков, хотя… в состав государства входили другие племена, как то: монгольские, тунгузские, корейские и тибетские».

2. «После распадения государства на две части (вызванного скорее политическими и культурными причинами, чем этническим различием…) северные хунну не могли сохранить самостоятельность, и часть их выселилась на запад… Хунну прошли… через Дзунгарию и Киргизские степи и вступили в Восточную Европу во второй половине IV в.».

3. «В Северо-Западной Азии и в Восточной Европе турки хунну, или гунну, столкнулись с другими племенами. Прежде всего на их пути стояли племена финские. Чем далее двигались гунны, тем более редел среди них турецкий элемент. Весьма вероятно, что между подданными Модэ и Аттилы было мало общего. Однако нам кажется несомненным, что вторжение грозных завоевателей IV–V вв. находится в связи и вызвано переворотами на крайних восточных пределах Азии»[33].

Эту точку зрения оспаривал 20 лет спустя американский историк Отто Мэнчен-Хелфен[34], который сформулировал следующие три положения: 1) теория, согласно которой гунны (Huns) самостоятельно пришли с Дальнего Востока, не может быть поддержана ни прямыми, ни косвенными письменными или археологическими доказательствами; 2) нет доказательств того, что гунны и хунны (Hsiung-nu) говорили на одном языке; 3) искусство гуннов, насколько оно известно, коренным образом отлично от искусства хунну (там же, с. 243).

Эти соображения, несмотря на огромную эрудицию автора в исследуемом им вопросе, не могут быть, однако, приняты. Они заставили нас еще раз вернуться к этой проблеме и попытаться внести необходимые уточнения, позволяющие, как нам кажется, более верно установить ход событий. О. Мэнчен-Хелфен справедливо указывает, что лингвистических данных для отождествления хунну и гуннов нет, так как язык тех и других нам неизвестен. Сиратори[35] и Пельо[36] нашли в уцелевших словах хуннского языка много монгольских элементов, но тот же Пельо нашел турчизмы в языке сяньби. Это только указывает на то, что в ту отдаленную эпоху тюркский и монгольский языки стояли близко друг к другу, и оба народа заимствовали друг у друга слова, на что указали уже Касфрен[37], Рамстед[38] и в наше время Лигети[39]. Надо заметить, однако, что единственная уцелевшая хуннская фраза прочитана Аристовым как тюркская, а ведь строй языка значит больше, чем отдельные слова[40].