Тревожные будни - Страница 93

— Об чем же это, коли не секрет?

— Почему секрет. Майор ваш, Равчеев, кажется, предлагает на службу в милицию поступить.

— Ишь ты, предлагает, значит!.. — с какой-то издевкой в голосе протянул старшина. — Небось сладкие песни пел о героизме, о долге, о почетной работе. А ты не верь! Ты нас, стариков, слушай. — Старшина бросил кружки на стол. Подошел вплотную к Попрядухину, так, что тот ощутил горячее дыхание и вонючий запах дешевых папирос. — Нас, говорю, слушай. Не будет тебе никаких тут подвигов, никакого тебе благородства. Грязь одна. Каждый день пьянь да шпана. Кому хочется о нее руки марать? Известно, никому. Вот и существует потому милиция. А деньги за вредность нам не полагаются. Так что со всех сторон выходит: беги, парень, отселя, пока глупостей не натворил.

Саша решился наконец перебить собеседника:

— Вы говорите, что со стариками нужно посоветоваться, со старослужащими, надо понимать?

— Правильно.

— Значит, на совет дяди можно положиться?

— На Нефедова-то? Так он фанатик! Я ж говорил тебе, безотказный, ему все всегда нравится. Нет. Собьет тебя с толку.

— Собьет, говорите!

— Как пить дать!

— Ну ладно, всего вам доброго в таком случае.

Старшина махнул широкой ладонью и проворчал напоследок:

— Какое уж тут добро!..

Вот и думай теперь, Попрядухин, что тебе делать, по какой дороге идти. Развилка вот она, рядом, любой из путей пока в неясной дымке. Какой приведет к счастью удовлетворенного труда? Хлеб убирать ты уже пробовал, познал, почем фунт хлеборобского лиха. А тут даль совсем туманная, совсем неясная. Майор говорит: «Пограничная закваска пригодится, милиция — на передовой, она ведет бой за судьбы людей. Что может быть благороднее этого, что может быть интереснее для человека честного, прямого, не робкого». А ты, Попрядухин, такой. Во всяком случае, так говорят те, кто тебя знает, кто с тобой кашу из одной миски ел, кто спал на одних нарах, кто шагал рядом.

Но ведь есть и старшина из КПЗ с его убийственным практицизмом! И в чем-то он прав. Не для крахмальных воротничков служба охраны общественного порядка, день и ночь по большей части видеть негативную сторону жизни, постоянно соприкасаться с грязью. Хватит ли сил самому противостоять этому, не загрубеть, не зачерстветь? Да, Саша, трудный выбор тебе предстоит.

До квартиры дяди Александр добрался скорее интуитивно, чем сознательно. Мысли были далеко от маршрута, от пересадок. Он ловил себя на том, что внимательным взглядом встречал и провожал каждого в милицейской форме, искал в нем черты Равчеева и старшины из КПЗ. А у них свои лица. Разные. Красивые и бесцветные, серьезные и надменные, одухотворенные и усталые. Как определить: нравится им служба или нет? Ради столичной прописки пошли они в милицию или привело их сюда призвание? Нет, все совсем не так просто. А для решения времени отведено мало. Надо или — или. Без компромиссов, так, как ты решал всегда...

Дядя, смачно прихлебывая крепкий чай, говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово:

— Советчик я тебе, Саша, надо понимать, плохой.

— Отчего же?

— Пристрастен. Люблю свою работу. Нужной людям ее считаю... Ты клади сахарок, не стесняйся. А Еремеич — желчный человек. Вот ведь службу несет исправно, а любит воду мутить и брюзжать. Жаль, что ты на него в КПЗ нарвался. Больше пользы бы извлек, повстречайся с кем другим из отделения. — Нефедов замолчал. Лишь слышно было, как жадно втягивал он в себя черный как деготь чай.

Тогда заговорил Саша:

— Но ведь и правда есть в словах Еремеича.

Дядя чуть не поперхнулся:

— Какая правда? Что преступник — плохо. Так это и без Еремеича ясно. Но не с грязью мы возимся, а из грязи человека тащим. Улавливаешь разницу? Нет, племянник, если хочешь выбор делать, слушай Равчеева. Стоящий человек. И вообще, неужели у тебя никогда не появлялось желания за шиворот схватить негодяя, обидевшего кого-либо, неужто не думал, что сильные руки твои могут помочь кому-то?

— И желание было, и думал... — протянул Саша. И перед взором его мелькнул тамбур поезда, фигура в черном, срывающаяся вниз.

— Мать, ты нам что-нибудь посолиднее сооруди... — попросил Нефедов жену. — Первый раз на пост Сашка идет...

— Да неужто сама не понимаю? — обиделась жена. — Завтрак будет что ни на есть праздничный. Накормлю на весь день. И не крутись под ногами. Помог бы парню форму в порядок привести...

Александр Васильевич вернулся в комнату, но понял, что помощь его не требуется. Отутюженная, с ярко начищенными пуговицами форма ладно сидела на молодом милиционере.

Да, Александр сделал выбор. Не сразу, не вдруг. Съездил сначала в Сивск, поговорил с родными, товарищами и вот вернулся в Москву. Его включили в списки четвертого отделения, поставили на все виды казенного довольствия.

Прошел Попрядухин курсы и теперь готовился к первому заступлению на пост. Идти в наряд для бывшего пограничника — дело привычное. Но одно дело сидеть в секрете на пустынном берегу реки, когда точно знаешь, на чем сосредоточить свое внимание, другое — стоять на оживленной площади, один шум которой кружит голову... Естественно, Саша волновался, ежеминутно беспричинно одергивал китель, снимал с него несуществующие пылинки, поправлял значки.

Нефедов опытен, Нефедова не проведешь: видит, что творится с племянником. Не вмешивается — это надо, чтобы душа горела. Иначе — безразличие одно. А пуще всего на свете не терпел Александр Васильевич людей безразличных. Они, по мнению старшины, — всему тормоз.

Дядя глянул на часы, забеспокоился:

— Чего это старуха наша копается? Не дай бог, опоздаем! Вот сраму-то будет! — и опять побежал на кухню.

Никакого ЧП, однако, не случилось. Минут за десять до развода прибыли родственники в отделение. Народ собирался. Люди получали оружие, спрашивали дежурного о новостях ночи, балагурили, докуривали последние сигареты. Затем прозвучала команда на построение. Четкий инструктаж заместителя начальника отделения. Все по давно заведенному правилу. Но едва строй милиционеров рассыпался, Равчеев поманил к себе Попрядухина:

— Ну, крестник, зайди ко мне на минуту.

Александр вошел вслед за майором в кабинет. Тот предложил сесть.

— Разговор небольшой будет. Понимай его как напутствие старшего.

— Слушаю вас! — с каким-то напряжением произнес Саша.

— Да ты проще себя чувствуй, считай, беседа у нас не служебная.

Попрядухин улыбнулся:

— Мы оба в форме, значит, на службе.

— Хорошо, что цену форме знаешь. Значит, быстрее поймешь меня, Александр Иванович... К чему все это я? Да к тому, что пришел день твоего милицейского крещения. День у тебя сегодня будет трудным. Разное встретится. Может, и губы придется кусать с досады. То, что на курсах получил, — самая малость. Основную науку постигать придется в службе. Еще раз повторяю: с разным встретишься. Но пусть мелочи, какими бы значительными они ни показались, не заслонят от тебя главного...

— А что главное? — спросил Саша.

— Главное? — Равчеев задумался. — Как бы понятнее объяснить... Ну вот в старые времена странники, отправляющиеся в путь за неизведанным, брали в руки посох, чтобы опереться на него в трудную минуту. Таким посохом для тебя должна стать вера в правоту своего дела, уверенность в том, что дело это необходимо людям. И тогда ничто не собьет с выбранного пути. — Майор замолчал, обдумывая что-то, судя по выражению лица, ставшему вдруг серьезным, особенно важное для него. Наконец он проговорил неожиданно интимно: — Будь, Саша, добрым к людям. Иначе сердце зачерствеет. Тогда подавай рапорт на увольнение. Пусть он орет, матерится, а ты его бей вежливостью. Не становись с ним вровень. Понял, дружок?