Третья половина жизни - Страница 7

– Вячеслав Николаевич занят, он разговаривает по телефону, – извещает она, но лишь пожимает плечами, когда Егоров, сухо кивнув в знак того, что принял её слова к сведению, проходит в кабинет прокурора.

Вячеслав Николаевич Ганшин, прокурор города Норильска, занят, он разговаривает по телефону.

Удобно вытянувшись, точно в шезлонге, в рабочем кресле, слишком просторном для его сильного сухощавого тела, изредка перемежая речь собеседника любезными «э-э, разумеется» и «э-э, благодарю», он в то же время словно бы любуется рантом своих меховых ботинок, не оставляющих никаких сомнений, к большей или меньшей части Норильска относится его прокурор: ботинки импортные, добротные, с матово поблескивающими носами.

Любой человек, застигнутый посторонним, а тем более подчинённым, за телефонным разговором явно не служебного свойства, постарается перенести его на другое время или хотя бы придать репликам видимость официальности. Оглянувшись на стук двери, Ганшин жестом предлагает Егорову входить и располагаться, но не меняет ни позы, ни выражения светской любезности на обветренном лице со следами свежего загара от первых весенних лыжных вылазок в тундру.

Егоров кладёт папку на стол и отходит к окну. Щурясь от обилия солнечного света, обегает рассеянным взглядом ломаный очерк предгорий Шмидтихи и Надежды, источенных штреками, облепленных крытыми галереями и террасами вскрышных отвалов. Западные склоны гор словно бы раскалены, восточные затягивает мутная предвечерняя синь. Бесконечным потоком втягиваются в неё самосвалы, натужно одолевающие подъём, встречные машины без задержки, как детишки на санках, скатываются по широкой бетонке к парующему от сбросов ТЭЦ озеру Долгому, оставляя позади вспышки сварки, движение электровозов на маневровых путях, неторопливо вспухающие и так же неторопливо тускнеющие зарницы шлаковых сливов.

Конец дня, солнце насквозь простреливает проспект, обрывающийся, как морской пирс, на кромке тундры. Причаливает электричка с запада, из нового аэропорта «Алыкель», прихватывающая по пути закончивших смену шахтеров Кайеркана, черными от наплыва шапок и шуб становятся широкие тротуары. Из толпы высеиваются нездешнего вида люди, в пальто, с чемоданами и портфелями, пассажиры дневного московского авиарейса. Беззвучно открываются и закрываются двери гостиницы, развернутой тяжелым фасадом на Гвардейскую площадь. В середине площади бригада рабочих с автокраном устанавливает на бетонный фундамент огромную серую глыбу руды – памятный камень, решение о закладке которого было принято в честь тридцатилетия комбината. Рабочих окружает плотное кольцо любопытных.

Егоров следит за движением каменной глыбы на невидимых в морозном воздухе тросах, одновременно невольно прислушивается к телефонному разговору.

В том, что на другом конце провода женщина, сомнений нет. Кто-то из отдела культуры или из Дворца металлургов, разговор сначала идёт о выставке городских самодеятельных художников, потом переходит к предстоящим гастролям какого-то театра. Прокурор оживляется:

– Вот как? Очень интересно. Обязательно пойду… Э-э, возможно. Только боюсь, что встреча для неё будет не слишком приятной… Нет, не я. Один из… э-э… моих сотрудников. Егоров… Да, Николай Тихонович. Вы с ним знакомы?

Услышав свою фамилию, Егоров оглядывается.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – продолжает расшаркиваться Ганшин. – Трудно требовать особой жизнерадостности от человека, который каждый день с девяти до шести имеет дело с преступниками… Нет, я исключение. Мне гораздо чаще приходится иметь дело с такими очаровательными дамами, как вы!.. – Он вскидывает глаза вверх, как бы показывая Егорову, чего стоят ему эти слова.

Егоров недовольно морщится. Вступление, всегда предваряющее деловые разговоры в Норильске, где люди зимой гораздо чаще перезваниваются, чем встречаются, явно затягивается. Наконец Ганшин умолкает, некоторое время внимательно слушает, сдержанно замечает:

– Боюсь, что вы обратились не по адресу. Решение суда…. Ах, вот вы о чём! Да, я распорядился дать Волчкову дополнительные материалы… Что вы, как же я могу отказать прессе? Я просто не имею права!

В продолжение следующей тирады, очень горячей, судя по тому, что Ганшин даже отводит трубку от уха, он по-прежнему рассматривает ботинки, но уже без удовольствия, а так, словно бы обнаружил в них серьезные недостатки. В голосе у него появляются суховатые нотки:

– Охотно верю… Э-э, досадно. Не нужно меня убеждать, что она девушка высоких достоинств!.. Нет, ничего не могу сделать. Всегда… э-э… к вашим услугам!

Брезгливым жестом прокурор опускает на рычаги телефонную трубку. Поднявшись с кресла, некоторое время стоит рядом с Егоровым, молча и как бы неприязненно смотрит на медленно разворачивающий на тросах памятный камень. Потом возвращается на своё место.

– Ознакомились? – спрашивает он, подвигая к Егорову серую картонную папку как бы в знак того, что она и будет предметом предстоящего разговора. И тут же перебивает себя:

– Кстати, знаете, о чём сейчас шла речь?

– Догадываюсь, – неохотно отзывается Егоров. За время следствия он осатанел от телефонных звонков с просьбами избавить от излишних формальностей «бедную девочку, и без того наказанную за своё легкомыслие».

– И об этом тоже, – с усмешкой кивает прокурор. – Но любопытней другое. К нам на гастроли приезжает театр, в котором работает… э-э…

Пауза, прерывающая замечание Ганшина, вызвана не стремлением прокурора заинтриговать собеседника. Это следствие небольшого дефекта речи, временами Ганшину словно бы не хватает дыхания, чтобы закончить фразу. Как это нередко бывает, дефект пошёл ему на пользу, приучив четко продумывать то, что он хочет сказать. Он давал ему и дополнительные преимущества в разговорах. У людей, не знакомых с Ганшиным, эти паузы вызывали ощущение, что прокурору мало того, что он услышал, что нужны дополнительные пояснения. И часто, расставшись с Ганшиным, человек ловил себя на том, что в продолжение всей встречи говорил только он, а прокурор лишь поправлял очки и вставлял односложные, ни к чему не обязывающие междометия.

Егоров терпеливо ждёт, не делая попыток помочь прокурору закончить фразу.

– Да… э-э… Нина Уразова, – справляется наконец с заминкой Ганшин. – Летом мы сможем её увидеть. Они привозят «На балу удачи». Говорят, в роли Эдит Пиаф она очень хороша. Я вас с ней познакомлю.

– Зачем? – удивленно спрашивает Егоров.

Прокурор тоже слегка удивлён.

– Нина… э-э… Уразова… Разве вам ничего не говорит это имя? В связи с этим, – кивает он на архивную папку. – В своё время ходило немало разговоров…

– Их можно приобщить к делу?

– Не возражаю, давайте оставим, – легко соглашается прокурор. – Я уважаю чужие принципы. Итак, что вы можете сказать об уровне… э-э… расследования?

– Убедительно. Отсутствие преступления доказано.

– В рамках статьи сто пятой, согласен. А как насчёт доведения до самоубийства?

– Вряд ли. Я доверяю этому следователю. Самоубийство по личным мотивам, – повторяет Егоров формулу из заключения.

– Представляете, какими серьёзными должны быть эти мотивы?

– Они и были серьёзными. По пустякам не сносят себе половину черепа. Но это нас уже не касается.

– Значит, вас ничего не насторожило?

Егоров пожимает плечами.

– Дело закончено. Если не обнаружилось ничего нового, его нужно вернуть в архив.

– Об обстоятельствах смерти ничего нового нет. Есть – о личности погибшего. И сведения эти таковы, – слегка повышает голос Ганшин, хотя Егоров не пытается его прервать. – Э-э… таковы, что заставляют вернуться к делу. Давайте вместе посмотрим.

Он придвигает к себе папку, развязывает тесемки и привычно перелистывает бумаги.

На листке по учёту кадров задерживается.

– Неверов Вадим Андреевич… Русский, беспартийный… пока всё верно. Родился в тысяча девятьсот… Скажите, Николай Тихонович, вы никогда не задумывались, что наш календарь не даёт точного представления о месте события во времени? Вот – родился человек. Через девятнадцать с лишним веков после чего? Если не принимать во внимание такую сомнительную веху, как рождество Христово?