Третья мировая война (сборник) - Страница 72

— В пространство. Правда, сейчас это не имеет большого значения. Анализ разведданных за последние дни позволяет утверждать, что они несут те же потери в боевой технике, что и мы. Иными словами, паритет не нарушен.

— Вы меня утешили, — сказал президент язвительно. Изобретатель, к тому времени сместившийся к дверям, тихо покинул кабинет.

Президент мельком глянул на дрогнувшую дверь, повернулся к советнику:

— Вот такие дела, старина!

— Дела, дела, — сказал советник. — Массовая демобилизация создает трудности с рабочими местами. Вчера уволенные в резерв моряки устроили дебош. Какие-то юнцы запрудили дворцовую площадь. Чтобы рассеять толпу, пришлось применить силу. Но…

— Что еще?

— Дубинки принялись колотить самих полицейских, правда, не слишком сильно. Хлопушки со слезоточивым газом взрывались прямо у них в руках. Полицейские плакали.

— Всему есть предел! — взорвался президент. — В эти сказки я не поверю.

— Однако персонал категорически отказался пускать дубинки и слезоточивые гранаты в ход.

Президент сцепил длинные пальцы так, что побелели костяшки.

— Увы, похоже, наши бравые военные готовы капитулировать, — сказал он, глядя прямо перед собой.

— Но ведь не мы построили это адское сооружение, — неожиданно и запальчиво заговорил помощник начальника штаба. — Насколько я помню, мы, военные, были против, и если бы…

Взгляд президента стал ледяным.

— У вас превосходная память, генерал. Но для занимаемого вами поста, кроме памяти, полезно обладать известной широтой мышления. Кто знает, что являет собою бремя государственной власти, тот способен постигнуть и масштабы риска.

— Генералу вредит душный воздух штабных коридоров, — негромко заметил советник, обращаясь к маршалу. — Инспекционная поездка на одну из приполярных баз, мне кажется, пошла бы ему на пользу.

— Мой президент! — подал голос из угла кабинета до той поры молчавший молодой полковник.

— Да? — президент поднял подбородок.

— Мне позвонили из охотничьего клуба, — сказал офицер. — Оказывается, охотничьи ружья тоже полностью отказали.

— Ах, оставьте, — сказал президент.

— Послушай, старик, — негромко говорил он советнику часом позже, пригубливая любимый ликер, — вот у нас, положим, министр обороны по традиции носит мундир — витые погоны, аксельбанты, ордена. У них же — принципиально в цивильном. Безукоризненный костюм, скромный галстук. Что, они хотят подчеркнуть свою гражданскую суть, свое миролюбие? А у нас, стало быть, обороной заправляют одни солдафоны? Так ведь?

Советник только хмыкнул.

— И как все же мы похожи, — продолжал президент, — мы странно, мистически похожи. Мы смотрим друг на друга, как смотрят в зеркало — чуть косое, в натеках амальгамы, дающее загадочную кривизну отражаемому пространству. Скажи, может пиджак в полоску отразиться в зеркале, ну, скажем, расшитым серебром военным мундиром? Или это моя всего-навсего больная фантазия?

— Может, может, — со смехом сказал советник.

Все уцелевшие огневые средства были нацелены на «Синий купол». Изобретатель, нехотя согласившийся принять помощь ученых — кибернетиков, психологов, лингвистов, — сделал последнюю попытку, увы, безуспешную, установить с ним связь, вразумить машину. Чудовище, давно обеспечившее себе полную автономность, не отвечало на призывы человека.

И тогда началось. Все, что еще могло взрываться, устремилось к башне. Стаи ракет волна за волной обрушивались на заданный квадрат в желто-белой пустыне, но всякий раз, уже на излете, взмывали вверх и свечками уносились в небо, чтобы никогда не вернуться. Бомбы черными грушами зависали над целью и гулко лопались, бесследно исчезая. Подкопы, заимствованные из опыта старых войн, но проводимые с использованием новейших инструментов геодезической и землеройной техники, неизбежно уклонялись от расчетной точки, в результате чего саперы вылезали на поверхность в самых неожиданных, но всегда далеких от купола местах.

Столь чудовищное надругательство над боевой мощью армии и честным ее стремлением выполнить свой долг не обошлось без тяжелых психических травм. Уже получив приказ снять оцепление и уйти от неколебимо стоящей синей скалы, заслуженный офицер, начальник южной секции охранения, расхохотался, выхватил из рук стоящего рядом солдата автомат, выпустил всю обойму по ненавистному куполу и, упав на колючую землю, забился в конвульсиях.

Чрезвычайное заседание шло вторые сутки. Несмотря на разногласия в частностях, все сходились в одном, главном, — признании глубочайшего кризиса, вызванного параличом того, что люди здравомыслящие называли оплотом цивилизации, а безответственные — репрессивным аппаратом.

— Может ли свободный мир существовать без средств защиты своих идеалов от антисоциальных элементов и внешних врагов? — вопрошал очередной оратор. Тысячу раз нет! Вы скажете, что там теперь тоже демократия. А я вам на это отвечу: войны нет уже полвека только благодаря оружию. И не уверяйте меня в обратном. В конце концов, их демократия, или, если хотите, бессилие их тоталитаризма, есть прямое следствие нашей мощи — теперь, увы, былой. Она распадается на глазах!

Президент, уже много часов сидевший безучастно, закрыв лицо, медленно повернулся к советнику.

— Ты молчишь. Тебе нечего сказать. Где она, твоя хваленая устойчивость? И где, наконец, мой сын?

— На второй вопрос ответить легче. Поступили интересные сведения. Я жду сообщений с минуты на минуту. Его найдут скоро, если уже не нашли. — Советник откинулся в кресле, потом кивнул на трибуну. — А этот умник прав. На одних добрых чувствах прочный мир не построишь. Похоже, что их генералы в полном трансе. Сейчас у нас теплые отношения. Это мило. Но мы знаем, как быстро может возникнуть враждебность. Придут другие люди… Наконец, генералы могут выйти из транса.

Последнюю сотню шагов Мария еле шла. Потом остановилась. Повернула к Арви огромные свои глаза.

— Она меня не пускает, — сказала шепотом.

— Кто? — так же тихо спросил Арви.

— Она. Башня. Вот здесь в груди крючок.

— Что ты говоришь, Мария!

— Да. Тянет вот здесь, И так больно.

Она села прямо на пыльную дорогу. По ее щекам катились слезы.

— Я не могу. Я должна вернуться. А вы идите. Попробуйте без меня.

— Это невозможно, Мария, — сказал Арви и сел рядом с нею в пыль.

Тад стоял поодаль и молча грыз ногти

— Я же тебе говорила, что мы с ней связаны. Я забыла. А сейчас держит. Это так странно… — Она улыбнулась. — Но это правда.

Мария приподняла голову и посмотрела вдаль.

— Отпусти меня, башня, — сказала она беззвучно, — я такая счастливая. Есть такой человек — Арви, самый добрый и самый прекрасный… Я хочу уйти с ним далеко-далеко… А тебя я все равно буду помнить… Отпусти меня, пожалуйста…

— Если я отпущу тебя, — так же беззвучно ответила башня, — я потеряю свою силу. Это твоя душа живет в самой глубине моих приборов и схем, твоя человеческая душа…

— Башня, миленькая, — шептала Мария, — ну что тебе стоит! У тебя и так получится, я уверена.

— Ах, Мария, — отвечала башня, — ведь ты не знаешь моего устройства. Я это ты. Если мы расстанемся, пробежит трещина. Принцип моей работы…

Мария уже не слышала ее, и никто не слышал, а башня философствовала. Принцип моей работы, говорила башня, основан на балансе. Великое и малое подчинены друг другу. Мировая гармония — это баланс протуберанца и слезинки. Я вижу перед собой как бы огромные весы. Я сама становлюсь этими весами. На одной чаше — счастье человечества. Мир без оружия и насилия. Мир сытый и светлый. На другой — ты. Или Арви. Или Марк. Или какой-нибудь малыш. Неважно, кто. Пусть он крохотен, одинок, слаб. Меня учили с детства, что вес на первой чаше ничуть не больше, чем на второй. И пока сохранен этот баланс, я не могу сделать выбор. Но когда ты просишь меня, я теряюсь. Весы приходят в движение. Все может рухнуть. Но Мария не слышала ее.