Третий Храм Колумба - Страница 4

Он прижал дуло к виску.

Металл коснулся кожи.

Саган закрыл глаза и начал давить на курок, представляя слова из своего некролога.

«Во вторник, 5 марта, бывший репортер Томас Саган добровольно ушел из жизни в доме своих родителей в Маунт-Дора, Флорида».

Еще немного надавить и…

Тук. Тук. Тук.

Том открыл глаза.

У окна стоял мужчина – так близко, что журналист сумел его разглядеть. На вид явно старше Тома, привлекательное, сильное лицо, правая рука…

…держит фотографию, прижимая ее к стеклу.

Репортер присмотрелся – девушка лежит на спине, вытянув руки и ноги.

Словно они связаны.

Он ее узнал.

Его дочь.

Элли.

Элли Беккет лежала на кровати. Ее руки и ноги были привязаны к спинкам, а рот заклеен клейкой лентой, из-за чего ей приходилось дышать через нос. В маленькой комнате царил мрак, и это ее пугало.

«Успокойся», – сказала она себе.

И ее мысли обратились к отцу.

Томас Питер Саган.

Теперь у них были разные фамилии – три года назад она вышла замуж, сразу после того, как умер ее дед, Абирам. Неудачная идея, в особенности после того, как ее муж решил, что кольцо на пальце дает ему полную свободу в обращении с ее кредитными карточками. Брак продлился девяносто дней. Развод занял тридцать. А на то, чтобы расплатиться по всем долгам, потребовалось два года.

Но она справилась.

Мать научила ее, что человеку не следует иметь долги. Элли нравилось думать, что она унаследовала характер матери. Бог тому свидетель – она получила его не от отца. Воспоминания о нем были ужасными. Ей исполнилось двадцать пять лет, и она не помнила, чтобы он хотя бы один раз сказал, что любит ее.

«Мама, почему ты вышла за него замуж?»

«Мы были молодыми, Элли, любили друг друга и прожили немало хороших лет, прежде чем наступили плохие времена. Наша жизнь была спокойной и обеспеченной».

Но девушка поняла, что это значит, только после того, как сама вышла замуж. Полное смятение – именно так лучше всего можно было описать этот короткий союз. Она вынесла из него лишь фамилию – все лучше, чем Саган. Внутри у нее все переворачивалось, когда она слышала свою прежнюю фамилию. И Элли решила, что если что-то должно напоминать ей о неудаче, то пусть это будет фамилия бывшего мужа, оставившего ей на память великолепные шесть дней, которые они провели на Теркс и Кайкос.

Пленница проверила веревки, которыми были связаны ее руки. Мышцы болели, и она постаралась расслабиться и устроиться удобнее. Из открытого окна дул прохладный ветерок, но на лбу и спине у девушки выступил пот. Она ощущала неприятный запах от голого матраса – интересно, кто лежал на нем до нее?

Ей совсем не нравилась беспомощность ее нынешнего положения.

Поэтому Беккет заставила себя думать о матери, которая души в ней не чаяла и сделала все, чтобы дочь заработала необходимые баллы для поступления в Университет Брауна[1], а потом в магистратуру. История всегда была ее страстью, в особенности период между 1492 и 1800 годом, когда Европа пришла в Новый Свет.

У ее матери тогда тоже все шло хорошо: она оправилась после развода и нашла себе нового мужа. Он был хирургом-ортопедом, нежно любил ее и перенес свою любовь на Элли – полная противоположность ее отцу.

Этот брак оказался удачным.

Но через два года невнимательный водитель, лишенный прав, проехал на «кирпич» – и ее мать погибла.

Элли ужасно ее не хватало.

Она хорошо помнила похороны, главным образом из-за неожиданного появления отца.

«Уходи. Она бы не хотела, чтобы ты здесь находился», – сказала девушка отцу достаточно громко, чтобы услышали остальные.

«Я пришел попрощаться».

«Ты уже давно это сделал, вычеркнув нас из своей жизни».

«Ты понятия не имеешь, что я сделал».

«У тебя был только один шанс вырастить ребенка. Быть мужем и отцом. Ты его потерял. Уходи».

Элли помнила его лицо. Маска, скрывавшая все, что творилось у него внутри. В детстве ей всегда было интересно, о чем он думает.

Но не теперь. Какое это имеет значение?

Беккет снова натянула веревки.

На самом деле это имело огромное значение.

Бене Роу прислушивался к голосам своих собак, призовых английских гончих чистых кровей. Предков этих псов, перевезенных через Атлантику Колумбом, доставили с Ямайки на Кубу триста лет назад. В одной знаменитой истории рассказывалось, как во время сражения Фердинанда и Изабеллы с маврами за Гренаду огромные звери устроили кровавое пиршество из арабских детей, оставленных у дверей мечетей. Всего лишь за месяц до того, как ублюдок Колумб в первый раз добрался до Америки.

И все изменил.

– Собаки уже близко, – сказал Бене своим спутникам, двум верным лейтенантам. – Очень близко. Слышите лай? Он все громче. – И он улыбнулся, блеснув ослепительно-белыми зубами, на которые потратил кучу денег. – Dem like it when the end nears.

Он мешал английский с местным говором, понимая, что его люди лучше понимают смесь английского, африканских диалектов и языка араваков. Сам Роу предпочитал английский – привычка, оставшаяся со школьных времен. Да к тому же мать всегда следила за его речью, что его немного удивляло – ведь они оба любили старые обычаи.

Двое его людей, вооруженных ружьями, поднимались к тому месту, которое испанцы называли Sierras de Bastidas — горные крепости. Предки Бене, беглые рабы, прятались там от своих бывших хозяев. Они дали себе имена: катавуд, йенканкан и чанкофи. Говорят, испанцы прозвали беглецов cimarrons – неприрученными, дикими – или marrans, что на языке охотников означало «дикие кабаны». Хотя другие считали, что в основе этого слова лежит французское словечко marron — «беглый раб». Так или иначе, но англичане стали звать их маронами.

И имя прижилось.

Эти трудолюбивые люди построили города, названные в честь их основателей – Трелони, Аккомпонг, Скоттс-Холл, Мур и Чарльзтаун. Они жили с женщинами таино[2], прокладывали тропы в непроходимых джунглях и воевали с пиратами, регулярно нападавшими на Ямайку.

Горы стали их домом, леса – союзниками.

– Я слышу Большую Нэнни, – сказал им Роу. – Это ее пронзительный визг. Она у них вожак.

Бене назвал собаку в честь Великой Нэнни, предводительницы маронов восемнадцатого века, которая стала их духовным и военным вождем. Сейчас ее портрет украшал ямайскую банкноту в 500 фунтов – впрочем, он был вымышленным. Никто не знал, как она выглядела на самом деле – остались лишь легенды.

Роу представил, что происходит в пятистах метрах от них. Четверка собак – равных мастиффу по массе, гончей по быстроте и бульдогу по мужеству, с рыжевато-коричневыми шкурами – выстроилась за Большой Нэнни. Она никогда не позволяла самцам выходить вперед, и псы ни разу не поставили под сомнение ее лидерство, как когда-то было с женщиной, в честь которой эта собака получила свое имя. Только один пес осмелился ослушаться ее, и она сломала ему шею своими могучими челюстями.

Бене остановился на краю гряды и оглядел далекие горы, заросшие лесом. Здесь доминировали махагуа, но попадались и розовые яблони, красное дерево, тик, панданус и густые заросли бамбука. Мужчина заметил фиговое дерево, выносливое и упрямое, и вспомнил, чему его учила мать: «Фиговые деревья господствуют над всеми. Они говорят тому, кто бросает им вызов: наше стремление править опирается на твое терпение».

Роу восхищался подобной силой.

На одном из склонов он заметил группу крестьян, которые, выстроившись в линию, работали кирками и мотыгами, сверкавшими на солнце. Бене представил себя здесь триста лет назад, одним из туземцев, ошибочно названных Колумбом индейцами и попавших в рабство к испанцам. Или через сотню лет после этого – в качестве африканца, ставшего владельцем плантации.