Третий секрет - Страница 4

Наедине они всегда говорили на родном языке Климента. Почти никто из служащих папской резиденции не понимал этого языка.

Папа осторожно взял фарфоровую чашку и не спеша сделал глоток эспрессо.

– Странно, что, живя посреди такого величия, совершенно его не ценишь.

Ему и раньше был свойственен скептицизм, но в последнее время это стало более заметно.

Климент поставил чашку на блюдце. Фарфор жалобно звякнул.

– Вы нашли в архиве сведения?

Мишнер отошел от окна и кивнул.

– Вам пригодились отчеты о Фатимском чуде?

– Нисколько. Я нашел более интересные документы.

Странно, подумал Мишнер, Папа уже не в первый раз осведомляется об этих отчетах. Видимо, придает им значение.

Папа как будто читал его мысли:

– Вы ведь никогда не задаете вопросы?

– Вы бы сами сказали мне, если бы считали нужным.

За последние три года Папа сильно изменился – заметно ослаб, стал бледнее. Климент всегда был невысоким и худощавым. Но сейчас, глядя на него, складывалось впечатление, что тело его как будто что-то гложет изнутри. Его голова, прежде увенчанная густой копной каштановых волос, теперь была покрыта лишь короткими седыми прядями. Лицо, украшавшее некогда обложки газет и журналов, когда он улыбался с балкона собора Святого Петра после своего избрания, вытянулось и сделалось почти карикатурным. Щеки утратили свой здоровый цвет, стали похожи на пергаментную бумагу. Когда-то едва заметная родинка на лице превратилось в огромное безобразное пятно, которое пресс-службе Ватикана приходилось старательно ретушировать на всех его фотографиях. Тяготы престола святого Петра сделали свое дело, безжалостно состарив человека, который еще недавно регулярно поднимался в баварские Альпы.

Взгляд Мишнера упал на кофейный поднос. Он еще помнил те времена, когда их завтрак состоял из йогурта, колбасы и черного хлеба.

– Почему вы ничего не едите? Стюарт сказал, что вы вчера не ужинали.

– Не будь паникером.

– Почему вы не едите?

– К тому же еще и упрямым.

– Оттого что вы не отвечаете на вопросы, я не стану меньше волноваться.

– А из-за чего ты волнуешься, Колин?

Он хотел сказать о новых морщинах, появившихся на лбу Климента, о его нездоровой бледности, о венах, выступающих на кистях и запястьях старика. Но вместо этого просто сказал:

– Из-за вашего здоровья, Святой Отец.

Климент улыбнулся:

– Ты всегда уходишь от прямого ответа.

– Бесполезно спорить со Святым Отцом.

– Ах, опять эта непогрешимость. Я же всегда прав.

Секретарь решил принять вызов:

– Не всегда.

Климент усмехнулся:

– Ты нашел в архиве нужное имя?

Мишнер достал из-под сутаны свои записи, сделанные перед тем, как он услышал в кабинете странный звук. Протянул их Клименту:

– Там снова кто-то был.

– Ничего удивительного. Здесь многие бывают. – Папа, шевеля губами, медленно читал записи. Вдруг произнес вслух: – Отец Андрей Тибор.

Из многолетнего опыта общения с Папой Мишнер отлично знал, чего от него ждут.

– Бывший священник, живет в Румынии. Я проверил досье. Все пенсионные документы по-прежнему высылаются ему на тот же адрес.

– Ты должен встретиться с ним.

– Вы не объясните мне зачем?

– Пока нет.

За последние три месяца Климент очень устал. Старик явно хотел это скрыть, но после двадцати четырех лет дружбы ничто не могло ускользнуть от внимательного помощника. Он точно помнил, когда у него впервые появились эти дурные предчувствия. Как раз после посещения хранилища, где за запертой железной решеткой стоял старинный сейф.

– А я могу узнать, когда вы мне все объясните?

Папа поднялся с кресла.

– Сначала молитва.

Они покинули кабинет и молча прошли по четвертому этажу, остановившись перед открытой дверью. Находящаяся за ней часовня сверкала белым мрамором, окна, украшенные цветными мозаиками, изображающими крестный путь Христа, радужно переливались. Климент приходил сюда каждое утро для короткой молитвы. Никто не имел права мешать ему. Пока Папа общался с Богом, все остальное не имело значения.

Мишнер служил Клименту с начала его карьеры еще в те времена, когда энергичный немец стал сначала архиепископом, затем кардиналом, а затем государственным секретарем Ватикана. Он сам поднимался, рос вслед за своим наставником – от семинариста до священника, потом до монсеньора, но самый резкий скачок в его карьере случился тридцать четыре месяца назад, когда священная коллегия кардиналов избрала кардинала Якоба Фолкнера двести шестьдесят седьмым преемником святого Петра. Фолкнер сразу назначил Мишнера своим личным секретарем.

Мишнер знал, что Климент получил образование в послевоенной Германии, среди царящего тогда хаоса, и учился искусству дипломатии, служа церкви в таких неспокойных местах, как Дублин, Каир, Кейптаун и Варшава. Якоб Фолкнер был человеком необычайного терпения и обладал огромным трудолюбием. За все годы знакомства Мишнер ни разу не усомнился в силе характера и веры своего учителя и давно уже для себя понял, что если бы ему удалось выработать в себе хотя бы половину качеств, которыми обладал Фолкнер, то можно считать, что жизнь прошла не напрасно.

Климент закончил молитву, перекрестился, поцеловал крест, висевший у него на груди поверх белой сутаны. Сегодня молитва была недолгой. Папа тяжело поднялся со специальной подставки для колен, но задержался у алтаря. Мишнер молча стоял в углу, пока понтифик сам не подошел к нему.

– Я объясню все в письме к отцу Тибору. Я распоряжусь, чтобы он сообщил тебе все нужные данные.

Объяснения необходимости поездки так и не последовало.

– Когда я должен ехать?

– Завтра. Самое позднее – послезавтра.

– А может быть, не стоит? Может это поручение выполнить кто-то из легатов?

– Не бойся, Колин. Я не умру, пока тебя не будет. Возможно, я неважно выгляжу, но чувствую себя прекрасно.

Консилиум врачей Климента вынес данный вердикт не далее как неделю назад. После множества тестов было решено, что Папа не страдает никакими болезнями, которые могли бы подорвать его силы. Однако в частном разговоре личный врач Папы предупредил, что главную опасность для Климента представляют любые потрясения. Стремительное ухудшение здоровья Папы за последние несколько месяцев показывало, что его душу что-то терзает.

– Я не говорил, что вы плохо выглядите, Ваше Святейшество.

– А тебе и не нужно ничего говорить. – Умные глаза старика уперлись в глаза помощника. – Все здесь. Я научился их читать.

Мишнер отвел взгляд, указал на листок бумаги:

– Так зачем вам понадобился этот священник?

– Мне надо было увидеться с ним еще тогда, когда я впервые побывал в хранилище. Но тогда я удержался.

Климент помолчал.

– А теперь я не могу ждать. У меня нет выбора.

– Как может не быть выбора у главы Католической церкви?

Папа чуть отстранился и посмотрел на висящее на стене распятие. По обе стороны от мраморного алтаря ровным пламенем ярко горели две толстые свечи.

– Ты идешь сегодня на заседание трибунала? – спросил Климент, повернувшись к нему спиной.

– Это не ответ на мой вопрос.

– Глава Католической церкови может выбирать, на какие вопросы ему отвечать.

– Вы сами приказали мне присутствовать на заседании. Так что, конечно, я там буду. Вместе с кучей репортеров.

– А она там будет?

Мишнер прекрасно знал, о ком именно говорит старик.

– Мне сообщали, что она просила аккредитацию на заседание трибунала.

– Ты знаешь, что ей нужно на заседании?

Он отрицательно покачал головой:

– Я уже говорил, что вообще случайно узнал, что она будет там.

Климент повернулся к нему лицом:

– Но это была счастливая случайность.

Почему Папа о ней спрашивает, подумал он.

– Нет ничего зазорного, что ты думаешь о ней. Это часть твоего прошлого. Часть, которую нельзя забывать.

Климент знал обо всем, потому что Мишнер тогда нуждался в духовнике, а архиепископ Кёльнский был тогда самым близким его другом. Это был единственный раз, когда он нарушил свои церковные обеты за четверть века службы священника. Тогда он хотел уйти из церкви, но Климент отговорил его, объяснив, что лишь через слабость душа может обрести силу. Уходом ничего не добьешься. Теперь, по прошествии более чем десяти лет, он понял, что Якоб Фолкнер был прав. Он стал личным секретарем Папы. Вот уже почти три года он помогал Клименту XV сочетать католические убеждения с окружающей действительностью. То, что само его участие в церковных делах было следствием нарушения обетов, данных им Богу и церкви, похоже, не волновало его. Но в последнее время он начал задумываться об этом.