Третье яблоко Ньютона - Страница 6

Грейс после развода с мужем жила с двумя детьми, шести и девяти лет. Наличие детей придавало жизни семейный оттенок – это было уже нечто большее, чем игра со своими крестными детьми, которых у Мэтью уже набралось несметное множество: все его друзья ожидали, что именно он, самый умный, самый тонко сопереживающий друг, должен стать крестным отцом очередного чада. Дети Грейс на неделе жили у отца, потому что Грейс работала и именно она была кормильцем своей бывшей семьи. Мэтью немного сожалел, что не может привозить Грейс с детьми в Сассекс на выходные, дом был для этого слишком мал. Грейс приняла такое положение вещей как condicio sine qua non. Обоих устраивало, что ни одному из них больше не надо ходить в одиночестве на шекспировские премьеры. Они вместе наслаждались открытиями Мэтью Боурна, поставившего балет «Дориан Грей», где столь точно, как это возможно только в балете, передавался духовный мир мужских сердец, любящих друг друга. Когда же Мэтью Боурн поставил «Лебединое озеро», где лебедей танцевали мужчины – не в пачках, конечно, а в хищных белых перьях и с острыми черными блестящими клювами из прядей волос на выбритых головах, – это стало событием в театральной жизни Лондона и в новой жизни Мэтью и Грейс.

По выходным в Сассексе Мэтью смотрел на сад, иногда вспоминал Мэгги, думал о Грейс. К середине жизни мир наконец превратился во вполне стройную систему, потому что Мэтью его создавал таковым. Он читал книги по истории искусства, архитектуры, костюма, отдыхая от расхожих тем, которые в другое время он с готовностью горячо обсуждал с друзьями, например, от политики.

Мэтью считал себя почти диссидентом, голосуя за лейбористов, но не мог серьезно относиться к политике и вполуха слушал, как друзья заходились в спорах о налогах, о справедливой и несправедливой социальной защите. Все эти бюджеты, изменения кабинета, вся описываемая в газетах и обсуждаемая людьми реальность – лишь убогое воплощение идей. Убогое потому, что идея преломляется и искажается беспощадной борьбой интересов людей, в которой нет правил, а есть только выигравшие и проигравшие. Люди меняются ролями, формируют непрочные союзы и вечно воюющие лагеря. Мэтью голосовал не за политику, а за мировоззрение. Он голосовал за Labour Party, а не за Tory не потому, что чего-то ожидал от них, а потому что их идея, хоть и давно ими самими забытая, была ему симпатична. Все-таки он прочно укоренился в том времени, когда срывались оковы, провозглашались лозунги всеобщей любви и братства, хоть он и не застал его в самую горячую пору, а проникся его идеалами, слушая Led Zeppеlin и глядя в Нью-Йорке на здание «Дакота» на западной стороне Central Park, под аркой которого Джон Леннон прошел свои последние в жизни пять шагов.

В одиночестве Сассекса он отрешался от несовершенного мира и погружался в искусство, самую близкую чистому разуму сферу. Искусство – это единственный инструмент, с помощью которого разум управляет миром.

Мэтью не думал, многого он достиг в жизни или нет. Не потому, что у него не было амбиций, а потому что он не сравнивал себя с другими. Придумать и сложить картину, убедить всех, что именно она верно отражает мир – вечная задача концептуалиста. Раздвигать границы реальности – органичный способ существования поистине мыслящего человека. Твой подзащитный превращается в преступника, лишь если тебе не удалось убедить других, что преодоление границ было его естественным выбором, продиктованным в конечном счете интересами общества, членом которого он является. Для того чтобы убедить в этом другого, надо, чтобы тот, другой, тоже имел мозги. Мэтью любил умных следователей и не любил глупых, которые от глупости только разводят суету – результат от этого не изменится, но путь удлинится, «when people are a bit thick, you have to run some extra miles»[13]. А суд присяжных вызывал у него отвращение как институт в целом. Самое нелепое, что могла породить демократия, мутируя из благородной утопической идеи в несуразную, скрипящую машину, неуклюже продвигающуюся по миру. Есть обвинение и есть защита, каждый строит свою картину в состязательном процессе. Дуэль этих изощренных профессионалов может длиться месяцами, чаще годами, картины становятся все более многоплановыми, заполняются новыми фигурами. И вот вердикт дуэли этих творцов выносится двенадцатью случайно собранными слесарями, водителями автобусов и домохозяйками. Как можно было допустить такое попрание здравого смысла?!

Приятные, праздные мысли роскоши отдыха в Сассексе... Процесс познания бесконечен, а жизнь создана для того, чтобы управлять и наслаждаться тем новым, что она вечно подбрасывает.

В свои пятьдесят с хвостиком Мария была еще очень хороша. Тонкие черты лица, гладкая кожа, отличная фигура, блестящие черные волосы. Одета всегда по-деловому и элегантно. Ничто в жизни не дается просто, за все надо платить. Истину эту она усвоила давно и заплатила за все, созданное для себя, немалую цену. Несколько лет назад решила сделать подтяжку лица. Долго готовилась, придирчиво выбирала, кому довериться. И ведь поехала не куда-нибудь, а в Бразилию, – там, как известно, самая лучшая школа, всех швейцарцев за пояс заткнет. Нашла светилу, и что вышло? Кожу, конечно, натянули, выровняли, ни одной морщинки, но угол рта куда-то в сторону и вверх съехал, поэтому один глаз теперь всегда со странноватым прищуром. Еще за два-три шага – просто красотка, а как в лицо взглянешь, не по себе становится. Это, конечно, была очень жестокая цена. Как могла жизнь обойтись с ней настолько несправедливо!

Мария поначалу так страдала от внезапно перекосившегося лица, что стала комплексовать, избегать разговоров тет-а-тет, а то и встреч, стараясь ограничиваться перепиской и телефоном. Но постепенно успокоилась, сделав вывод, что раз лицо поменять невозможно, то надо немного изменить стиль работы. Теперь она все больше упирала на совещания, доклады, выступления на конференциях, где тебе прямо в лицо не смотрят. По крайней мере, непрерывно. Неформальных, задушевных, так сказать, бесед избегала. Но и это можно повернуть в правильную сторону: она всегда на людях, в кулуарные договоренности не вступает. У нее все открыто, официально, все по букве и духу правил и процедур, которые она и обязана блюсти. Ее офис внутренней корпоративной этики – это святая святых. Там, если надо, всех на чистую воду выводят. И если правильно поставить дело, перекошенный рот и злобно прищуренный глаз этому отнюдь не помеха, а помощь.

– Привет, это я, – раздался в трубке ее мобильного телефона мужской голос, который она узнавала с первой ноты разговора на протяжении последних лет. Этот голос давно стал родным и близким.

– Ты когда будешь на континенте?

– Когда нужно?

– В эту пятницу в Париже. Можно и в Женеве в начале следующей недели, то есть в понедельник или во вторник.

– Срочность понятна. Дай сообразить, ради чего ты можешь ехать в Париж. Комиссия ОЭСР?

– Точно.

– Мне это подходит. Всегда есть о чем поговорить с моими бывшими коллегами в ОЭСР. Думаю, что через часок найду решение.

– Значит, договорились. Я тебя в Париже с одним парнем познакомлю. Кстати, Джек его зовут. Как приедешь, набери меня в полдень, он как раз выспится после перелета, и мы вместе отправимся на ланч. Ты остановишься где обычно? Я оставлю у консьержа записку с номером моего местного телефона.

Париж... Это и было место, где они познакомились около семи лет назад. Мария тогда работала в ОЭСР. Вообще-то она всегда мечтала о корпоративной адвокатуре: и когда училась в Нью-Йорке, и когда писала диссертацию в Harward Law School. После Гарварда Мария даже поработала в престижной адвокатской фирме в Техасе. Но столкнулась с реальностью, состоявшей в том, что юристом от бога она не была. Как сказал ей партнер фирмы, «вам, мисс Гонзалес, не хватает глубины. Процедурно и логически все почти безупречно, но аргументация поверхностная. Остается только надеяться, что с опытом что-то придет».