Третье яблоко Ньютона - Страница 3

Перед отъездом в Уэльс, в университет, он попытался объяснить это маме. Та в замешательстве сказала, что боится за психику сына. Мэтью за собственную психику не боялся, но он уже научился не отвергать, а использовать мнения людей. Он подумал, что мама, сама того не зная, совсем по-новому объяснила ему его собственную первую любовь. Та девочка с соседней улицы поранила и чуть не погубила душу Мэтью своей магической, романтической силой, потому что эта романтика втягивала его в чужую интенсивную жизнь, которая сводила с ума. А ему просто не нужны чужие интенсивные миры. Они требуют сил, внимания, мешают воспитанию чувств и развитию разума, отвлекают от созидания собственного мира, по отношению к которому вселенная является лишь колонией, поставляющей руду и топливо для его пути по жизни, вверх по бесконечной лестнице познания и побед.

Так в его жизни появилась Мэгги, которая училась с ним в Уэльсе на биологическом факультете. Мэгги готовилась стать агрономом, изучала растения, распоряжалась их жизнью, высаживая по весне рассаду во дворе домика, где снимала квартиру, занималась дизайном соседских садов. На изучение рода человеческого Мэгги не посягала, ей было достаточно знания людей, данного от природы, и того, что ей рассказывал о них Мэтью. Мэтью и Мэгги были счастливы. Мэгги заземляла его, делала более устойчивым и освобождала от обременительного желания искать и познавать других женщин. Они бегали на галерку в театры, вместе искали записи редких исполнений своих любимых оперных арий. Мэгги учила Мэтью играть по пальцам на рояле. Она любила Мэтью еще более страстной любовью, чем растения, но не вторгалась в его внутренний мир. Она просто обожала его, как мужчины обожают то, что невозможно анализировать. Легко, без мучительных разговоров о непонятном, почти как мужчина, Мэгги мирилась с его капризами, со случавшимися переменами настроений, с эгоизмом, приобретавшим с каждым годом все большую утонченность.

– Мэтью, darling, я все думаю и думаю... – даже после двух лет их совместной жизни они с Мэгги с удовольствием предавались послеобеденной, долгой и жаркой любви, от которой они сейчас приходили в себя, лежа воскресным днем на просторной кровати в пропеченной летним солнцем спальне. Из соседней комнаты доносилась музыка. «Hey Jude, don’t be afraid, you were made to go out and get her...»[7]. – Ты конечно же должен ехать летом в Лондон. Я вижу тебя через пять лет в шикарном офисе на Чансери лэйн[8]. А что мне делать в Лондоне, ума не приложу.

– Ну, ты можешь преподавать, например.

– Могу. Но там же нет природы... Где мне найти поля, грядки. Глупо так говорить, наверное. Но ведь растения, Мэтью, не менее интересны, чем люди. Это как музыка. Дуракам кажется, что я просто фермер. Может, так оно и есть. Фермер, который ходит по полям, пачкает руки в навозе, выращивает эти стебельки, делая это с каждым годом все лучше. Но ведь ты же не можешь быть сельским адвокатом. А я не могу жить в Лондоне. Я думаю об этом постоянно, схожу с ума от этих мыслей и не нахожу решения.

– Оно придет... Смотри, солнце садится за окном. А мы такие старые, два консерватора, все слушаем Beatles... Тебе нравится диско?

– Не-а. Мне нравится итальянская опера.

– И «Лунная соната», да? Сомнамбулически и старомодно. Мне тоже. Вот я и говорю, что-то мы отстаем от жизни. Пойду, поменяю кассету.

– Поставь Led Zeppelin. Я думаю, это станет как Моцарт лет через двадцать. Лучшая песня английского рока.

– There’s a lady who’s sure, All that glitters is gold. And she’s buying a stairway to heaven... А ты сама золото, ты будешь ходить по полям и выращивать растения... Я хочу тебя, иди ко мне...

– Погоди, погоди. Ты тоже не будешь покупать золотую лестницу в небо, а сделаешь ее сам... Только я все-таки не понимаю, как мы будем дальше вместе жить, и это меня мучает.

– Не мучайся, Мэгги, мы всегда будем вместе. Все это условности. Их придумали люди, у которых нет intellectual wit, им нужно ежедневно есть за одним столом и держать зубные щетки в одном стаканчике, чтобы значить что-то друг для друга. У нас все будет по-другому. Иди ко мне...

У них с Мэгги было много друзей. Мэтью повзрослел в университете, перестал быть драчуном и задирой, стал чутким и понимающим. Чтобы познать человека, надо уметь расположить его к себе, чтобы он доверился и повернулся к тебе своей лучшей стороной. Это требует подлинного, не напускного интереса к человеку и порой участия в его жизни. Когда Мэтью Дарси это понял, друзья стали поверять ему свои любовные истории и размышления о будущей жизни. Мэтью уехал в Лондон. Мэгги осталась в Кардиффе и часто приезжала к нему в гости. Он поселился в восточной части Лондона. Там было дешево и близко до работы. Его первый подзащитный всю жизнь жил на две страны, в Англии и в США, а налоги платил творчески... В общем, Мэтью все так примерно и представлял себе, когда размышлял в Кенте о будущей карьере.

Два его друга по университету тоже обосновались в Лондоне. Один стал инженером в концерне Rio Tinto и работал в конструкторском бюро в Вестминстере, в штаб-квартире этого алюминиевого гиганта, другой, как водится, управлял какими-то хеджфондами на Баркли-сквер. Оба на удивление рано женились. Когда Мэгги приезжала в Лондон, их большая и веселая стайка ходила в Сохо, сидела по ночам в пабах. Они с Мэгги покупали билеты на галерки лондонских театров.

Через пару лет Мэтью пришлось уехать в Нью-Йорк, в американский офис компании, где он работал. Он жил в крошечной квартирке на Лексингтон-авеню, окна его спальни упирались в стену соседнего дома. Ему было на это наплевать, он работал сутками. Мэтью не назвал бы себя трудоголиком, но в ту пору он считал, что обязан выиграть каждое дело, за которое брался. Хоть он и падал иногда от усталости, но справедливо считал себя избранным, поскольку был волен заниматься тем, что ему нравилось, при этом не он платил деньги за удовольствие, а ему. Для него стало привычным и отрадным состояние сибарита, который трудится лишь для остроты ощущений победы, для того, чтобы, выйдя ранним субботним вечером на прогулку в Central Park, острее ощутить запахи, прийти в изумление от вида желто-красно-коричневого ковра осенних листьев на все еще зеленой траве. Архитектура Нью-Йорка, коллекции Метрополитен-музея и Музея современного искусства, МoМА, заменяли ему секс, который был главной отрадой лишь на очень коротком отрезке жизни, там, в Уэльсе, с Мэгги.

Поздней осенью, когда в Англии поля и растения уже готовились ко сну, Мэгги приехала провести с ним отпуск. Он поразился, насколько, оказывается, забыл ее, и тому, что она столь отлична от американских девушек, ежедневно гомонивших вокруг него на улицах, в магазинах, в ресторанах. Английские девушки казались по сравнению с ними неухоженными, угловатыми и старомодными, но он все равно любил Мэгги. У Мэтью наклюнулся было роман с одной нью-йоркской юристкой, но она оттолкнула его своими целеустремленными глазами, американской агрессивной экспрессией и ироничной самоуверенностью, прикрывающей нью-йоркские комплексы. Ему нравилось в американках то, что они до сорока не заводят семью, но не нравились причины, по которым они это делают. Ему нравилось, что они не хотят детей, но не нравилось, что они ищут мужчину, который будет считаться с их карьерой. Мэгги была несравненно лучше. В том, что ей не нужны дети, ее убедила жизнь с Мэтью, а ее карьера не требовала от него жертв. Она была естественна как поля, с которых она приезжала, как музыка «Лунной сонаты». Они лежали в его каморке на Лексингтон-авеню и слушали Revolution Джона Леннона. Был конец восьмидесятых. Нью-Йорк восторгался Вуди Алленом, а им обоим не нравились его фильмы, кишащие невротиками, сошедшими с ума в этом сошедшем с ума городе, занятыми копанием в собственных невоспитанных чувствах и распущенной психике и считающими это занятие значительным и духовным. Причем они даже не имеют мужества делать это в одиночестве, а навязывают каждому свою вывернутую наизнанку душу. Нет в этом эстетики, только безумный Нью-Йорк мог породить такое явление и вырастить его практически в общественную силу. Благополучие без корней и без многовековой культуры. Люди носятся с собой в бешеном ритме города по расплавленному от жары асфальту, не посадив ни одного дерева, не взрастив многолетним трудом ни одного сада. Нация, убившая Джона Леннона и считающая, что это тоже сойдет ей с рук...