Трехгрошовый роман - Страница 4

Окрепнув, он продолжал изучать дало.

Сравнительно быстро он, постиг; что убогая внешность естественного происхождения производит гораздо меньше впечатления, чем внешность, созданная двумя-тремя умелыми, штрихами. Однорукий не всегда обладает способностью вызывать жалость своим убожеством. С другой стороны, более одаренным зачастую недостает культяпки. Тут требуется вмешательство.

Пичем сфабриковал несколько искусственных увечий, как, например, раздавленные конечности,, иначе говоря, руки и ноги, явно пострадавшие от несчастного случая. Это новшество имело оглушительный утех.

Вскоре он уже имел возможность открыть – небольшую мастерскую для изготовления подобных конечностей.

Некоторые лавочники, в особенности владельцы гастрономических и модных магазинов, но также и обыкновенные мясники, охотно платили небольшую – дань нищему, выставлявшему напоказ у их порога свои жуткие увечья, лишь бы он ушел. Отсюда один только шаг к следующей ступени – гораздо более высоким платежам за то, чтобы нищие дежурили у дверей конкурента. Мелкие торговцы отчаянно боролись за существование.

Когда картотека Пичема, Друга нищих, как он себя именовал, расширилась, оказалось возможным закрепить отдельные районы за определенными нищими. Чужаков удаляли, прибегая в случае надобности к насильственным мерам. С этого, собственно, и начался подлинный расцвет предприятия Пичема.

Однако он не почил на лаврах. Он неустанно поднимал квалификацию своих людей, В специальных помещениях его торгового дома, к тому временя значительно разросшегося, нищие, все более превращавшиеся в служащих, после всесторонней проверки их способностей обучались профессиональному дрожанию, повадкам слепцов и т, п. Пичем не терпел застоя.

Были выработаны основные типы человеческого убожества: жертва прогресса, жертва войны, жертва индустриального подъема. Они учились трогать сердца, наводить на размышления, быть назойливыми. Людей, разумеется, невозможно довести до того, чтобы они отказались от своих доходов, но весьма часто они по слабости душевной бывают не прочь замести следы.

После двадцати пяти лет неустанной деятельности Пичем стал владельцем трех собственных домов я цветущего предприятия.

Дома, где была расположена своеобразная фабрика господина Джонатана Джеремии Пичема, имели много помещений. Среди них была и маленькая, окрашенная в розовый цвет, спаленка девицы Полли Пичем. Дом из четырех крошечных окошек выходили на улицу, два других – в один из дворов, прямо на деревянную галерею, тянувшуюся вдоль стены дома, так что эти окна приходилось закрывать от нескромных взоров полотняными занавесками. Открывали их только в самые жаркие летние ночи, чтобы проветрить комнату, в которой было нестерпимо душно. Спальня Полли была на третьем этаже, под самой крышей.

Девицу Пичем называли в околотке не иначе, как Персиком. У нее была очень красивая кожа.

Когда ей минуло четырнадцать лет, ей отвели эту комнатку на третьем этаже; злые языки говорили – для того, чтобы она не слишком часто сталкивалась с матерью, которая никак не могла побороть в себе склонность к спиртным напиткам. С этого возраста ее и стали называть барышней и допускали в особых случаях в лавку – в частности, когда там бывал Мичгинз из полицейского участка. Сначала она, возможно, была еще несколько молода для такой роли, но, как сказано выше, она отличалась красотой.

В прочие помещения – портняжную и шорную мастерские – она заглядывала очень редко. Ее отец предпочитал, чтобы она ходила в церковь, а не в его мастерские. Так или иначе, она была с ними знакома и не видела в них ничего особенного.

Лавка музыкальных инструментов переживала тогда пору расцвета, и кругом говорили, что, если бы не Полли, толстый Мичгинз в гораздо большей мере заинтересовался бы этой лавкой: что-то уж очень много народу посещало ее ра – ди нескольких инструментов.

Джонатан Джеремия Пичем был, правда, почетным попечителем о бедных в трех приходах, но бедняки ходили к нему неохотно: для этого они были слишком бедны. Пичем был невысокого мнения о нищенстве, если этим ремеслом занимались не под его руководством и не профессионально.

Вполне естественно, впрочем, что Персик прилагала некоторые старания, чтобы понравиться толстяку Мичгинзу, ибо в конечном счете все делалось ради нее. Отец часто говорил в ее присутствии: «Если бы не ребенок, я бы ни одной минуты не жил этой собачьей жизнью. Уж, во всяком случае, не ради тебя, Эмма. Не для того, чтобы ты напивалась до потери сознания, Эмма!»

Эммой звали госпожу Пичем, и когда ее супруг в подобных выражениях высказывал недовольство ее невинными привычками, она обычно отвечала:

– Если бы наш брак доставлял мне какие-нибудь другие радости, я бы и капли в рот не брала. Я могу перестать хоть сегодня.

Детям часто приходится слышать такие фразы, и они производят на них известное впечатление.

Не следует, однако, думать, что Персику сознательно прививалось это – хотя бы и самое невинное – умение угодить Мичгинзу или кому-нибудь другому. Напротив! Она не могла бы припомнить ни одного случая в своей юной жизни, когда бы она купалась в корыте без ночной рубашки (окна прачечной всякий раз завешивались). Господин Пичем был против того, чтобы его дочь любовалась своей красивой кожей.

Кроме того, господин Пичем и на пять минут не отпускал ее из родительского дома без провожатого. Она ходила в школу, как все прочие дети. Но домой ее постоянно отводил Сэм.

– Твоя дочь – это сплошная чувственность и больше ничего! – сказал как-то господин Пичем своей супруге, застав Полли в тот момент, когда она вешала на стену в своей комнате вырезанную из газеты фотографию какого-то актера. При этом мнении он остался на долгие годы.

Госпожа Пичем держалась иных взглядов на чувственность – тут сказывалась горечь разочарований. Когда ее дочери пошел девятнадцатый год, она стала водить ее по воскресеньям вечером в «Каракатицу». Это был отель с почтенной репутацией; к нему примыкал небольшой садик с тремя искривленными каштановыми деревьями. Там воскресными вечерами играл духовой оркестр. Молодежь танцевала – разумеется, в высшей степени благопристойно, – а мамаши сидели со своим вязаньем вдоль садовой ограды.

Такая девица, как Полли Пичем, не могла остаться там незамеченной. У нее завелось множество поклонников; о двоих стоило серьезно подумать. Господин Бекет появился первым, но господин Смайлз был приятней. Тем не менее шансы господина Бекета возросли именно с появлением господина Смайлза и благодаря ему.

Господин Бекет был коренастый сорокалетний крепыш с головой в форме редьки. Он носил гетры на пуговицах и почти никогда не выпускал из рук необыкновенно толстой трости. Цвет лица у него был нездоровый; его нельзя было даже сравнивать со Смайлзом, который был гораздо моложе и отличался здоровым цветом лица, свойственным молодым людям, занимающимся гребным спортом на Темзе. Зато Бекет был коммерсантом, а Смайлз лишь писцом в адвокатской конторе, и поэтому господин Бекет внушал госпоже Пичем гораздо больше доверия. Молодым людям вроде Смайлза незнакомо чувство ответственности, они обычно живут сегодняшним днем, отдаваясь на волю своих страстей. Какой смысл подобной голытьбе обременять себя какими-либо обязательствами ради укрепления своего доброго имени?! Что им доброе имяР!

Этой весной Персик посещала вечернюю школу домашнего хозяйства. По дороге домой она частенько встречала Смайлза. Он увлекал девушку в ниши домов и болтал с ней, упершись ладонями вытянутых рук в стену, справа и слева от нее. Он рассчитывал главным образом на источаемый им запах различных эссенций и даже не очень старался.

С тех пор как госпожа Пичем стала кое-что подозревать, она раз в месяц тщательней обыкновенного просматривала белье дочери и всеми способами выказывала предпочтение господину Бекету. Господин Бекет был лесоторговец, мужчина строгих правил. Энергично поощряемый госпожой Пичем, он не только внешне выдвинулся на первое место. Притягательной силе красивого мужчины он мог противопоставить не менее соблазнительные достоинства мужчины хорошо обеспеченного.