Требуется чудо (сборник) - Страница 148

— Поужинаю и пойду.

Бог с ними, с деньгами, однова живем! — села в синем зале за служебный стол, взяла себе по-человечески, коньячку тоже, ела-пила, слушала вполуха, как еще не для публики — рано еще для публики! — тихонько стебали что-то свое и для себя ресторанные крутые лабухи, разомлела, разомлела и домой пошла.

— Спокойной ночи, девочки.

— Спокойной ночи, Зоя Александровна! — в один голос из-за стекла регистратуры, хор Пятницкого, блин…

Швейцар, сука старая, кадровый кагэбэшник из бывших, а теперь застрельщик перестройки и гласности, на собраниях рвет на груди ливрею, толкуя о нравственности, а сам без трех стольников домой не идет, увидел начальницу, Матросовым под фотоэлемент влез — двери перед ней раскрыл:

— Славно вам почивать, Зоя Александровна…

А шел бы ты… И такси тут как тут. Села на заднее сиденье, спросила:

— Ты что, на прикорме у швейцара?

Морда наглая, кулак — с голову пионера, ржет:

— Двое детишек, Зоя Александровна, все, замечу, кушать хотят, оглоеды.

— Откуда ты меня знаешь? Что-то я тебя не помню…

— Где вам всех упомнить! А мы вас знать должны …

Ну, должны — и хрен с вами, знайте. Закрыла глаза, попыталась подремать — дорога до Марьиной рощи недлинная, но хоть десять минут, хоть пять… А ноги гудят, как провода под током. Все, завязали: на службе — без каблуков, форма одежды летняя, парадная: кроссовки, шорты, майка, в руке серп, в другой — молот…

— Куда ты меня везешь, ласковый?

— Домой, куда…

— А где мой дом?

— С утра в Марьиной роще был. Девятый проезд, так?

— Ну ты жох! А ключа от моей квартиры у тебя нет?

— Ключа нет… — вроде даже обиделся. И сухо: — А все знать — работа требует.

Странная работа. Может, он из кагэбэ?.. Да хоть из цэрэу, лишь бы довез.

Довез.

С моста развернулись через сплошную осевую, въехали в черный Девятый проезд и встали.

— Дальше, пардон, некуда, Зоя Александровна, у меня не танк.

Открыла глаза — вот тебе здрасьте: за день все перекопали, ограду поставили, а на нее — красный фонарь. Кстати, почему красный? Какие такие аналогии имеют место?.. Впрочем, вопрос праздный, бессмысленный, скорее домой, скорее — в койку.

— Может, проводить? — Большого рвения в голосе таксиста не наблюдалось.

— Обойдусь.

— Ну, как знаете… — А сдачи с трояка не дал, вонючка.

На каблуках по таким рытвинам — туфель не жалеть, а Зойка жалела, туфелек у нее — по счету. Сняла, в полиэтиленовый пакет сунула, пошла босиком, пошла своим тридцать пятым номером по сухой земле, по теплой и рассыпчатой марьинорощинской почве, как по летнему полю, как где-нибудь у сестры в деревне Сафарино по Ярославке, а если зажмурить глаза, то и вовсе как в дальнем-предальнем детстве, когда вообще никаких туфель у Зойки не наличествовало. Однако глаза легко было и не зажмуривать: мгла в Девятом проезде, повторим, стояла египетская, а свет из окон дорогу не слишком освещал. Осень. Двадцать один час с копейками, а темно, как в полночь. Зойка миновала первую девятиэтажку, подгребала уже ко второй, к родимой, как из темноты, из-под еле видного тополя услыхала длинный и явно больной стон.

Ей бы опрометью — мимо, в подъезд под кодом, а она, дура, встала и стоит, как неизвестная ей жена неизвестного ей Лота.

— Кто здесь?

Стон повторился, но тише, приглушеннее, словно Существо — кто там? человек? зверь? не видать — понемногу слабело, отходя, быть может, в мир иной. Это что же такое я здесь стою, не шибко грамотно, зато взволнованно подумала Зойка. Она уронила — именно так: пальцы разжала и уронила — на асфальт пакет со сторублевыми баретками и сумку с документами, деньгами, всякими причиндалами для марафета, она уже не думала, не помнила ни о туфлях, ни о малых деньгах в сумке, она, человек действия, для оного освободила руки и шагнула к тополю — из темноты, значит, в темноту.

Маленькое отступление, чтобы чуть-чуть перевести дух.

Зойка, Зоя Александровна, была, как вы просекли, женщиной решительной, не страшащейся возможно нежелательных последствий своих неосторожных шагов. Неженских шагов. Что может, к примеру, повлечь за собой история с малозаконным вселением американских соратников по технической революции в приготовленные к плановому ремонту номера? Выговорешник? Лишение квартальной премии? Временное понижение в чине? Да что бы ни повлекло, Зойке на это начхать: дело сделано, доброе дело, люди спят в постелях, а не в креслах, это — главное, остальное — фуфло. Дальше. Что стрясется, если под означенным тополем лежит… ну кто?.. пьянь?.. убивец?.. насильник-извращенец?.. Что-нибудь, конечно, стрясется, факт. А если не пьянь, не убивец, не насильник? Если там человек концы отбрасывает и одна только Зойка, одна в целом мире — ну нет кругом ни души! — может накрутить «ноль три» и вызвать спасение?..

Людей, способных на поступок, — не на подвиг, нет, на обыкновенный человеческий поступок, не влезающий в рамки всякого рода умных инструкций и правил! — в нашей державе с гулькин нос. С безоблачного детства, с яслей и детсадов всех стригут под одну гребенку, учат не высовываться, не лезть в пекло поперек батьки, а сам батька тоже в пекло не рвется, подавая растущей смене наглядный урок осторожности. Никто не хочет принимать решения сразу. Любимые аргументы: надо подумать, посоветоваться, желательно — с народом. Или так: надо создать комиссию по изучению того-то и сего-то, комиссия изучит и доложит — опять же народу. А если ситуация требует немедленных действий? Если завтра, через час, через секунду будет поздно?..

Хотя, хотя… Немедленные действия мы тоже проходили, и ни к чему толковому они не приводили. Наоборот. Это объяснимо: нежелание принимать экспресс-решение логично рождает неумение его принимать. Опять-таки никто и не умеет…

Ладно, туманные аналогии — побоку. Эдак мы часом в высокие государственные сферы залетим, а при чем они здесь, в Девятом проезде Марьиной рощи? Кесарю — кесарево, а Зойке, выходит, — Зойкино…

Под тополем прямо на мать—сыре—земле полулежал, подперев спиной дерево, какой-то мужичок. Старый или молодой — Зойка не рассмотрела, да не очень-то и рассматривала. Села на корточки, спросила деловито:

— Что стряслось? Пережрал, болезный?

Болезный взглянул на Зойку долгим, как писали в старых романах, взглядом. Странная штука: темнота темнотой, а Зойка резко увидела глаза, будто подсветили их изнутри невесть как, или — что реальнее! — отразилось в них чье-то кухонное окно на первом этаже Зойкиной «башни». И явилось оттуда — из глаз, конечно, а не из окна — эдакое настороженное ожидание. Кого? Чего?..

— Что молчишь? — Зойка не оставила привычно-фамильярный тон, коим вела беседы с многочисленными алкашами из отельной обслуги, хотя и понимала, что болезному худо: то ли сердце прижало, то ли почки, то ли печень, то ли селезенку скрутил летучий приступ, бывает. Но тон сей для Зойки был некой защитной реакцией от разных «вдруг»: мужик все-таки, существо непредсказуемое. Может, придуривается?.. Пусть решит, что перед ним рядовая хабалка из овощного, которая — в факте посягательств на честь запросто врежет по вышеуказанным внутренним органам. — «Скорую» тебе позвать, а, милый?..

Мужик разлепил губы и вроде что-то вякнул.

— Чего-чего? — Ничего, пардон, за дурную рифму, не поняла Зойка и бесстрашно наклонилась над мужиком. — Повтори…

Скорее догадалась, чем услышала:

— Идите… Я полежу…

— Во блин! — изумилась хабалка из овощного. — Полежит он… А помрешь?.. Я, выходит, виноватая буду.

— Я полежу… — через силу повторил мужик и — вот странность-то! — чуть растянул губы вроде в улыбке.

Вроде, значит, улыбнулся он, и Зойка увидела: мужик нестарый, лет, может, сорока, рано такому под тополями концы отбрасывать. Улыбка и решила дело: насильник и убивец, по мнению Зойки, улыбаться жертве не станет.

Сидеть на корточках было неудобно, да и напомним: ноги у Зойки гудели по-прежнему. Она подтянула юбку и бухнулась на колени.