Травяная улица - Страница 42

Он что-то дергал, шевелил, коченел, бормотал, попи-скивал, а когда вдруг замолк — и в темноте, и во времени, — шпенек втолкнулся. Оставалось поднять штаны и кальсоны. Измученный замком, он потерял представление о движениях вообще и упал, вернее, сел с размаху на пол, но бандаж не расстегнулся, а наоборот — подушечкой своей в придачу к удару надавил, словно бы крутанул плоскогубцы, больное место, и было ощущение, что вся, какая есть, мерзлая кора выперлась из прорвавшегося мешка тела, суя без разбору углы и застревая в дырах корявыми пластами, и от боли этой новой жизнь метнулась покидать поруганное тело, но оно почему-то дотянулось до мешанины кальсон и штанов и, уже не ощущая наготой холодные доски, без смысла стало подтягивать всё по ногам. Потом он переместился на четвереньки (все совершалось в огромном неподвижном пальто) и, упираясь в пол одной рукой, повел кальсонины и штанины дальше, на бедра, и кое-как скрепил их, спутавшись в очередности, и встал, и, схватившись за спинку стула, наверно, был совсем серый, но темно — не разглядеть — темно было, и он, вероятно, опять, сморщив переносицу, задрожал верхней губой.

Боль, сбитая с толку нелепой возней, несколько смиренная бандажом, вроде притупилась, как бы не стремясь превзойти самоё себя, и он, как ни странно, вознамерился что-нибудь съесть, тем более что ложиться в бандаже не имело смысла, да еще после такой борьбы за возможность стоять.

Он полез в карман и, ничего не найдя, двинулся в сени. Там ощупал миску, обнаружил присохшую перловую крупицу, слепленную из нескольких поменьше, отковырнул ее и стал жевать, а потом захотел облегчиться. Почему-то возле ящика с кроликами. Ясно почему. Чтоб держаться за верх, мохнатый теперь от заиндевевшего кроличьего дыхания. Пока он там выстаивал, ходуном ходившие на крышке пальцы сползли по какой-то наклонной доске и попали в кучу теплых животных, чья кожа под легчайшей шерсткой была столь же тоненькой, как та, какая шла на кармашки самых дорогих и маленьких портмоне.

Грыжа снова схватила. Он качнулся, нехорошо придавил какого-то из зверьков, и острый удар в палец на мгновенье затмил муку — это его укусил растревоженный кролик. Он дернул рукой, она скользнула по мокрой соломе и на что-то попала. Когда рука вытащилась, в ней оказался оглодок кроличьей морковки — невкусная часть с желтой грубой середкой, обычно торчащая из огородной земли. Вонючая морковка была мокроватая и перемазанная его кровью (в нем еще кровь двигалась!), но он все же стал мыча от боли обтяпывать ее деснами и мять во рту. Затем, не обращая внимания на взбудораженных кроликов, нашарил еще огрызок и еще. И все понес в дом, ибо устал стоять и захотел сесть, потому что грыжа болела, палец саднил и кровоточил, спина задеревенела и ослабли мышцы, дрожавшие от несусветных движений последнего часа.

Дома он сел на стул и обмяк. Потом застонал, попискивая и морща нос, потом пожевал морковку, потом застонал опять…

Кошка спозаранку не пришла, и принесенная кем-то еда комом лежала в миске. За едой, получается, не выходили. Когда прибежал подросток, он увидел на тонком надутом в сарай снегу следы, идущие от обитой двери к крольчатне и обратно. Подросток ими не заинтересовался, потому что торопился и зябнул, но зато сразу обнаружил пролом в крышке клетки — одна из досок, треснув в узком месте, обоими обломками ушла вниз. Было странно и непонятно, кто такое мог сделать. Не оказалось в клетке и одного взрослого крольчонка. Подросток стал озираться, ища зверскими глазами, где крольчонок, и подумал было, не удрал ли тот. Однако спохватился, что через пролом крольчонку не сбежать, и тут подростка ошеломили следы, идущие от двери к клетке и обратно.

Он уже замерз в своих калошах на босу ногу, но доску кое-как поправил, а убегая, вывернул в снег содержимое миски и обстоятельно растер калошей.

Оконце было завешано одеялом.

— Живы? — спросили дома.

Подросток промолчал, напрягаясь от намерений и решений.

…Галка появилась в серых небесах, когда следами, помойками у дверей и дымом из труб всюду обозначилась жизнь. Только в глиняной хибаре не было попытки дыма. Усталая галка туда и направлялась. Устала она оттого, что слетала с воронами далеко за город, в места, где земля, хотя и плоско лежала под снегом, но было тревожно от шума, грохота и внезапных исчезновений воздуха. Вороны к этому привыкли и знали, в чем дело. Знали они также, что там, где эти самые шум и грохот, имеется, что расклевать. Однако галка от лежавшего на спине человека, по которому вороны ходили, при первом же страшном хлопке отскочила. Она никак не решалась клюнуть лежачего, и при новом чудовищном ударе, сдвинувшем воздух, метнулась косым лётом и что было сил замахала крыльями назад к городу.

А так как сил от холода и натощак было мало, она скоро полет замедлила, да и хлопки доносились уже тихие. Ветер помогал, летание от этого получилось недолгим, и, достигнув привычных мест, галка с удовольствием вспомнила, что лоскуток цветной кожи, который она вчера дернула под окошком, оборвался, а значит, раздолбив снег и землю, извлечешь остальное. Вот она и полетела туда, заодно посматривая не идет ли кошка. Кошки не было, следов ее тоже не было, и галка после всех птичьих предосторожностей слетела под окно. Она так увлеклась долбежкой мерзлого снега (лоскуток действительно оказался на месте), что по-дурацки взметнулась — шаги, спугнувшие ее, были слишком решительны для здешних зимних ритмов — и плюхнулась на крышу двухэтажной известной нам бывшей дачи. Скребнув по холодной кровле, галка стала глядеть вниз и почему-то поняла, что лоскутка ей не видать.

Подросток шел из дому уже не в калошах на босу ногу, а в подшитых валенках и в материном ватнике. Он подошел к калитке и как никогда яростно пнул ее валеночным мыском. Калитка отлетела, а галка прыгнула на самый конек.

Подросток заколотил ногой в рогожную дверь, потом выбежал из-под навеса и встал перед лачугой. Из нее никто не вышел. Подросток вслушался, снова вбежал за калитку, забухал ногой, потом злобно рванул рогожу, и та со всеми рейками, паклей и мелкими гвоздями отодралась и упала на тонкий снег, оставив лишь небольшие клочья под несдвигаемо приколоченной ручкой. Подросток снова выбежал и снова встал перед хибарой.

В доме что-то происходило. Галка знала точно — в доме шевелятся. Вроде бы отогнулось одеяло, хотя потом снова заложило окно. Подросток стоял и ждал. Из двери, сдвигая ею по снегу отодранную рогожу, медленно вышел человек в неподвижном пальто и встал в калитке. Выйдя на серый свет, он глядел неуверенно и держался за калиточный столбик, причем как бы не понимал, что в дверь колотил торчавший в отдалении подросток. Казалось, он его и не видит.

— Зачем кролика взял, паразит? — крикнул подросток.

Человек поглядел и ничего не ответил.

— Чего молчишь, паразит?

Человек несуразно повернулся и двинулся назад.

— Клетку чини! Слышишь, торгсин! Мясо отдавай! Схавали, паразиты! заорал подросток требовательно.

Он ведь не мог знать, да и мужчина не ведал, что в книге, с задачником Рыбкина пошедшей вчера на растопку, в которой буковок, как пауков в сарае, стояло буквально следующее:

«… Вот животные, каких можно вам есть из всего скота на земле:

Всякий скот, у которого раздвоены копыта, и на копытах глубокий разрез, и который жует жвачку, ешьте:

Только сих не ешьте… з а й ц а, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас…».

Воистину не знал этого мужчина, но непреложный слог растопочной книги, суровая воля ее бесчисленных буковок пока что вершили тысячелетними его навыками, и обвинения подростка были бессмысленны.

— Шкурку отдай хоть, позорник! Сука тухлая!

Но тут из дверей вылезла она, и получилась идиотская картина: она брела к калитке, а мужчина — назад к двери. Разъяренный подросток, потому, вероятно, что жилье в этот момент стояло пустым (а нежилым оно было и так), нормальным рефлексом слободского выкормыша метнул в окошко опустелого дома кусок льда, и два стекла сразу вылетели, а сквозь раму, спокойно и не удивляясь, вошла, наконец, тридцатиградусная зима и улеглась, конечно, в тряпье постели, ибо ей надоело околачиваться снаружи дурацких драночных стенок.