Травяная улица - Страница 26

— Я — Тухлянка… я — Тухлянка… я — Тухлянка… — надсаживается где-то в будущем уносимый временем шепот Воробьева, а Колышев — в настоящем как нарочно оказавшийся возле дома Беренбоима — решает, несмотря на ночное время, постучаться к Саул Мойсеичу и напустить как бы туману о завтрашнем как бы обыске, за что, как всегда и как все, Саул Мойсеич, сказав: «Э, догогой мой, нам пгятать нечего!» — поставит ему рюмку водки и сам, невзирая на поздний час, выпьет, между прочим, тоже. А потом разольет еще, и Колышев достанет из кобуры закуску — бутерброды с форшмаком, и Саул Мойсеич удивится такому хорошему форшмаку у жены участкового и нальет еще по капельке.

— Будьте мне здоровы, товарищ Колышев Мокей Петрович!

— И вы не болейте, товарищ Беренбоим Саул Мойсеевич!

Пока и поскольку.

Великий педагог Ян Амос Коменский выступал за отмену розог, за просветительную педагогику и вообще имел дело с опрятными чешскими детьми, смирными и воспитанными.

Великий педагог Ушинский боролся за прогрессивную педагогику, за полезную школу, и все у него получалось, правда, за партами перед ним сидели тихие, социально-запуганные дети, но, конечно, шалуны.

У великого педагога Макаренко был с собой револьвер, и с его помощью педагог проделывал несложные трюки по доверию. Дети, с которыми имел дело он, считались очень большими озорниками, но не надо забывать про револьвер.

А у нее был только бидон.

Она приносила его на уроки рисования пустым, а уносила — по горло наполненным теплой детской мочой.

Бидон — это цилиндрический предмет, то есть превосходная модель для приобретения изначальных навыков по наложению теней. Откуда бы мы и когда бы мы, и где бы мы при свете слева ни разглядывали одиноко стоящий на столе бидон — на поверхности его всегда будут чередоваться свет, блик, свет, полутень, тень, рефлекс. Растушуем это в виде вертикальных переходящих друг в друга полос необходимой ширины и на плоском листе бумаги получим подобие выпуклой поверхности, над которой тем же способом изобразим маленький цилиндрик бидонного горла, и останется пририсовать ручку.

Если же мы возьмемся за эту беспомощно согнутую из толстой проволоки ручку и стащим бидон со стола, и пустим по партам, то обязательно наберем его полный, особенно за счет тех, кто ходить в школьную уборную боятся.

Жаль, что приходится говорить о вещах столь внелитературных и касаться обстоятельств, какими традиционно увлекались смешливые немцы, но ради правды жизни я не могу не упомянуть этих важных, причем каждодневных, верней, каждочасных, а то и каждополучасных дел: дети ведь — кто простыл, кто чаю с сахарином выпил, верней, только с ним и пьет, кто просто чем-нибудь болеет детским, нежным и беспомощным, и выхаживать бы его в теплой уютной квартире, этого ребенка, давать бы декокты и подогретое питье, кутать бы в горячие махровые полотенца, отогревать бы в ванне, где под потолком яркий-яркий свет, а мама красивая, а няня добрая, а папа сидит в гостиной и разглядывает свою коллекцию марок, и ждет не дождется, когда беззащитная и немного усталая мама окажется в его пижамных объятиях.

Да, но как удается стащить с учительского стола бидон, ибо о том, почему некоторые боятся ходить в школьные уборные, разговор будет ниже?

Бидон удается стащить, потому что учительница рисования в этот момент находится в безвыходном положении. В каком точно — сказать не берусь, уже не помню. Но, кажется, она остолбенело глядит на доску, где собиралась изобразить чередование освещения, а там написано: п е с д а М а р ь я И в а н о в н а, или, быть может, хочет поймать руку ученика, который на последней парте колотит и колотит крышкой, да исступленно как! (прошу помнить, что в классе еще сорок мальчиков, и они небезучастные свидетели любого события). А может быть (не может быть! — ужасаетесь вы), повторяю, а может быть, ей метко и увесисто ударила в седой пучок мокрым комком клас-сная тряпка; ну хорошо — не может быть! — тогда она ищет мел, который был, но которого больше не будет, или просто бегает по классу, ловко уворачиваясь от одного мальчугана (остальные сорок, кроме тех, кто наполняют бидон, восторженно шумят, шалуны!), так вот, ловко уворачиваясь, она бегает между парт, а за ней бегает один мальчуган, совсем почти дитя, а в руке у него ловко сжатый двумя пальцами за один из своих концов большой бледно-розовый глист! Думаете, дождевой червяк? Не червяк. Червяки бывают летом, а летом — каникулы; глисты же бывают всегда, вот он и принес его, специально опоздав на урок — у него же глисты идут все время, у озорника.

Почему же она не уйдет из класса со всеми вытекающими педагогическими и административными последствиями? Потому что две парты подъехали к дверям и к дверям не подойти со всеми вытекающими отсюда садистскими и гельминтологическими последствиями…

…Из темных всех углов под это танго выходят все они и она выходит… девочка тоненькая… выходит и идет навстречу… вызывается всё из тьмы из состояния из горлового спазма…

Как же все эти дети попали в школу? Они что — особые? Школа что особая? Нет — школа обыкновенная, неполная средняя. Дети обыкновенные. Есть среди них даже особоодаренные. Например, я, пишущий эти слова. Согласитесь, что школьника, который когда-нибудь наладится заниматься написанными словами, можно с полным основанием назвать особоодаренным.

А попали все они в школу просто. Зимой приехали на валенках. Весной приплелись из разных травяных улиц и неимоверных захолустий. Некоторые всю дорогу шли босиком, один ловил по пути мух и на потеху приятелям съедал. Другой, придя в класс, сразу же съедал мел, третий вообще в класс не приходил, а шел на самолетную свалку — а туда пойти стоило! — или за жмыхом, и за ним пойти стоило, или еще куда-нибудь — туда тоже стоило.

На валенках же в школу приезжали вот как (кстати, один очень грустный поэт, которого сейчас больше нету, хотел приехать на валенках даже в свое детство, и я его понимаю), на валенках, значит, и не только на валенках могли быть сапоги, могли быть и коньки, прикрученные к валеночным галошам или сапогам особой деревянной закруткой — сучком в веревке, отчего галоша особо, по-галошному, драпировалась на лобастом и глянцевитом своем передке, и на валенках, значит, приезжали, зацепившись крюками за борта редких полуторок и прочих грузовиков. А полуторки эти, хоть и проезжали редко, зато вид их по части техники был очень убедителен. Расходовали они не бензин, а дрова, вернее, березовые или ольховые чурки. Дрова эти загружались в два больших цилиндра (а вы цилиндр в своем воображении нарисовать теперь сумеете), и цилиндры эти высились за ушами кабины от подножек до крыши. Чурки горели, образовывался газ, и на газу этом газовали уже не первенцы, а вторцы или третьецы отечественного автомобилестроения, а вслед, ухватившись за длинную веревку или веревки, привязанные к крюку или крюкам, газовали дети и подростки, и совсем взрослые лбы.

Грузовик долго подстерегался у поворота, и, когда появлялся, с обеих сторон, с обеих снежных обочин выбегали подстерегавшие, и начинало казаться, что грузовик убегает от них, как волк, а они, как собаки, сейчас на нем повиснут.

Так и есть — крючки накинуты на борта или на подбортные железки, накидыватели этих длинных, загнутых по концам прутьев толстой железной проволоки суетливо передают веревку кому-то из бегущих сбоку, веревка мгновенно обрастает остальными, и вот уже по ухабистой, очень ухабистой зальделой дороге, со вмерзшими в нее навозом и клоками сена, в школу или просто в свое удовольствие мчатся дети и подростки, и совсем уже взрослые лбы; кто присел на корточки (это обычно, задние), и его всего подкидывает на ухабах и ямах, кто присогнул колени, и — поглядите! — как замечательно придуманы человеческие ноги: они все время — вверх-вниз, вверх-вниз амортизируют в коленных суставах. Сейчас такое можно увидеть только в подвеске высококлассных машин марки «мерседес-бенц», а тогда это запросто делал каждый (а сейчас только — на «мерседесе»), причем запинались на полном ходу о каменный навоз, теряли скольжение на вмерзшем сене, однако ноги, дерганувшись, засеменив, спасительно раскорячившись, снова складывались и пружинили, как суперподвеска «мерседеса-бенц»…