Травести - Страница 4

Итак, решено: «Воспоминания о дадаизме консульского работника в Цюрихе. Накоротке с великими. Зарисовка».

Меня часто спрашивают: «Какое отношение имеет дадаизм к Первой мировой войне? Как зародилось это течение? Где и когда? Кто был его основателем и почему он дал своему детищу такое имя?» Это всего лишь некоторые из вопросов, которые продолжают волновать поклонников дадаизма во всем мире. Те из нас, кто присутствовал при рождении дадаизма, побывали, выражаясь топографически, на высочайшей вершине развития западноевропейской культуры. Я отлично помню, словно это было вчера (где они теперь, друзья моих юных дней!), как Хьюго Болл – или Ханс Арп? – нет, нет, Пикабиа! – да нет, это был Тцара, не кто иной, как он! – написал свое имя концом трости на снежном сугробе и сказал: «Вот! Отныне я нарекаю эти горы Альпами!» Ах, эти ушедшие годы! Ничто, кроме возраста, не может нас заставить забыть о них! Там, где-то вдалеке, за лесом, за горами земля изрыта воронками разрывов, но здесь об этом напоминает только покрытый дырками ломтик сыра. – Боже! я спасен ценой крови, пролившейся из неопасной раны, выхвачен Твоею десницей и опущен на склоны этих заснеженных гор. О Швейцария! Подобная белому флагу, мирная, цивильная Швейцария с ее ментальным нейтралитетом, с ее рассудительной непредвзятостью, с ее пактами о ненападении, с ее Международным Красным Крестом – с тем явным предпочтением, которое она отдает запаху плюшек перед грохотом пушек! И вот в этот приют для всех, кого искалечила, лишила крова и разметала война, явился юный… Карр из консульства, Генри Карр, не о чем тут и спорить, откройте любую книгу – и наткнетесь на мое имя. Что же касается всего остального, всяких там мелочей и хронологии, то я готов вступить в дискуссию, если вы согласны вести со мной переписку. Я согласен внести все необходимые исправления, если это не касается моего роста, который я помню абсолютно точно, а также всего, что связано с моим успешным дебютом в ответственной роли Эрнеста (нет, не Эрнеста – того, другого…), итак, я испытал огромное облегчение, достигнув неподвижной оси колеса мировой истории, имя которой – Швейцария. Обратите внимание…

Молодой Карр в 1917 году сидит в своем цюрихском кабинете. Самое лучшее, если актер будет просто снимать, скажем, пальто и шляпу. Никаких париков или накладной бороды, никакого грима – возраст Карра изображается исключительно голосом.

Карр…Обратите внимание на главную особенность Швейцарии: здесь не бывает войны. Даже когда война повсюду, в Швейцарии ее нет.

Беннетт. Да, сэр. (Беннетт только что вошел в комнату. Он держит в руках поднос, на котором стоят две чайные чашки и блюдо с сэндвичами.)

Карр. Именно полное отсутствие воинственности в сочетании с показной точностью часов, вывешенных в общественных местах, придают этой стране такую успокаивающую нервы неизменность. Любой человек инстинктивно чувствует: Швейцария никуда не денется. И никогда не превратится во что-нибудь другое. Без сомнения, Беннетт, вы слышали разговоры о благотворном воздействии швейцарского воздуха. Подразумевается, что именно он и есть причина швейцарского постоянства.

Беннетт. Да, сэр.

Карр. Отчаявшиеся люди, которые своими ушами услышали, как часы пробили тринадцать раз в Эльзасе, Триесте, Сербии и Черногории, которые увидели, как земля разверзлась у них под ногами в Эстонии, Австро-Венгрии и Оттоманской империи, приезжают в Швейцарию, делают несколько глотков местного воздуха, и тут же гул и звон у них в ушах превращаются в равномерное и приятное для слуха тиканье, а земля у них под ногами перестает крениться и становится такой же надежной, как эти Альпы. Сегодня вечером меня потянуло в театр; заберите у портного прямые брюки с голубой сатиновой полосой и шелковым поясом. Запонки, пожалуй, надену опаловые.

Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.

Карр. Есть что-нибудь интересное?

Беннетт. «Нойе цюрихерцайтунг» и «Цюрихерпост» сообщают, каждая со своей стороны, о существенных победах армий Антанты и Германии, соответственно. Врагу нанесен серьезный урон, собственные потери незначительны.

Карр. Ах да… война, опять эта война! Бедные парни! Как бы мне хотелось вернуться в окопы! – к моим товарищам по оружию! – дух братства, царящий среди грязи и колючей проволоки! – дни отваги и ночи бесстрашия! Счастлив был тот, кто доживал до рассвета! Остаться в живых было все равно что попасть в рай! За всю историю человечества свет не видывал более кровавой резни! – В бога душу мать! свист снарядов! – запах тления! – боже правый! – Чертовы дурни, они бросили нас в самое пекло! – Ога pro nobis![6] Ангелы, скорее, скорее, заберите… да, да, именно заберите у портного… К этой гвоздике чудесно бы пошел галстук цвета бычьей крови, накрахмаленный, небрежно завязанный, скрепленный простой заколкой, отвороты у сюртука могут быть алого цвета – или коричневые? – нет, нет, кремово-желтые, – итак, заберите у портного прямые брюки с голубой сатиновой полосой и шелковым поясом. Запонки, пожалуй, надену опаловые.

Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.

Карр. Есть что-нибудь интересное?

Беннетт. Тема войны продолжает доминировать в прессе, сэр.

Карр. Ах да… война, вечно эта война…

Примечание к предыдущей сцене, касающееся и почти всей пьесы в целом: события развиваются в соответствии с капризами старческой памяти Генри Карра, которой нельзя доверять вполне, а также окрашена его предрассудками и комплексами. Вследствие этого действие, подобно игрушечному поезду, то и дело сходит с рельсов, после чего его приходится снова заводить и запускать с того места, откуда оно пошло вразнос.

В этой сцене несколько таких «прыжков во времени», которые отмечены повторением обмена репликами между Беннеттом и Карром о «телеграммах и газетах». Позже в пьесе встречаются подобные же места; память Карра на середине прерывает сцену и разыгрывает ее снова, начиная с какой-нибудь неизменной реплики (см. беседу Карра и Сесили в библиотеке). Желательно подчеркнуть такие моменты при помощи определенного звука или светового эффекта. Искусственно усиленный звук часов с кукушкой вполне подходит, поскольку символизирует как время, так и Швейцарию; в этом случае желательно, чтобы настоящие часы с кукушкой били несколько раз во время первого монолога Карра. Главная задача состоит в том, чтобы происходящее ни в коем случае не озадачивало зрителя, чтобы он ясно понимал, чем вызваны все эти «прыжки во времени».

Карр. Я был на Сэвил-роу, когда это известие коснулось моего слуха. Как раз болтал с парикмахером в заведении Дрюитта и Мэджа. На мне были брюки из ткани в «лапку», слегка расклешенные от колена, – оригинальный фасон. Сам старый Дрюитт – а может, и Мэдж – подошел ко мне и сообщил новость. «Коварные гунны!» – воскликнул я. «Чертовы боши!» – отозвался он, и я, в то время еще не знакомый с этим прозвищем, откланялся, вышел на улицу и направился к Триммету и Панчу, где заказал клетчатые спортивные бриджи с врезными карманами. К тому времени, когда их сшили, я был уже во Франции. То было великое время! Рассвет над нейтральной полосой между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! На Западном фронте без перемен… Все тип-топ, сэр! Все тип-топ! Все тип-топ!

Беннетт. Приходил незнакомый джентльмен, сэр. Я предложил подождать вас, но он не стал.

Карр. Чего он хотел?

Беннетт. Он не соизволил сообщить цель визита. Оставил свою визитную карточку. (Подает карточку на подносе?)

Карр (читает). «Тристан Тцара. Дада Дада Дада». Он что, заика?

Беннетт. Он говорит по-французски с румынским акцентом и носит монокль.

Карр. Явно пытается выдать себя за шпиона. Эта разновидность тщеславия, как я заметил, широко распространилась среди цюрихской публики с тех пор, как началась европейская война. Это создает жуткие неудобства. Мнимые шпионы добавляются к настоящим, которые назначают друг другу тайные встречи в «Одеоне» или «Террасе», отчего и в том и в другом кафе практически невозможно найти свободный столик.